Говорил он свободно, богатым языком, часто пересыпая свою речь шутками, причем произносил он их с самым серьезным видом.
И только в последующие дни я понял, как сильно изменился мой друг детства. Во-первых, я убедился, что он превосходит меня в военных знаниях, хотя имеет всего лишь звание сержанта. Карту он умел читать так же хорошо, как и я, но кроме того удивительно хорошо чувствовал местность, абсолютно точно определял расстояние и знал, на что способен каждый солдат его взвода. Он удивлял меня замечательной способностью подчинять других своей воле не принуждением и не заискиванием, а просто завоевывая их любовь.
И, признав его превосходство, я перестал бояться, что меня из-за моего неумения постигнет судьба предшественника. Я был уверен, что Буруянэ сумеет вызволить меня из любого переплета. Так и получилось. В дальнейшем Нягу не один раз выручал меня из тяжелых положений. Правда, он тут же впутывал меня в другие, и, если бы мне меньше везло, я наверняка попал бы под суд военно-полевого трибунала.
Но больше всего меня поразила метаморфоза, происшедшая с Нягу с точки зрения интеллектуального развития. Не знаю, можно ли было назвать его самоучкой в полном смысле этого слова, тем более что мне самому не очень ясно, что оно означает.
В оценке политических событий, например, Нягу проявлял удивительную проницательность. И должен признаться, он неоднократно помогал мне разумом осознать то, что я оценивал, если можно так сказать, только чувствами. Удивлял он меня и своими познаниями в военной области. От него я узнал, в чем заключался провал немецкой стратегии в битве под Москвой, как стал возможен разгром гитлеровской армии в излучине Дона, под Орлом и Курском. Прежде чем советские войска развернули наступление в районе Яссы, Кишинев, сержант Нягу Буруянэ предвидел катастрофу армии Гитлера и Антонеску. Если бы он посвятил себя военной карьере, думаю, он стал бы выдающимся полководцем.
На нашем участке, впрочем, как и на всем фронте, было тихо, особенно днем. В траншеях и окопах солдаты страдали от жары, а еще больше — от жажды. Лето выдалось необыкновенно знойным. Когда опускался вечер и над землей начинала стлаться легкая прохлада, линия фронта оживала. Прибывали артельщики с едой и водой, люди могли собраться, чтобы поболтать. На посту оставались только дежурные возле пулеметов. И все же ни одна ночь не проходила без того, чтобы на том или другом участке не вспыхнула перестрелка. Иногда и артиллеристы, будто спросонок, начинали засыпать окопы снарядами. Но огонь длился недолго, всего лишь несколько минут, а потом над всем фронтом снова устанавливалась тишина.
