— Снова не очень захватывающе, — произнес Адамс, хотя казался крайне довольным собой. Еще несколько метров промотки со скрипом и писком, пара кусков, не удовлетворявших Адамса, потом:
«…и наконец раздался глас Господень. Те, кто ставят человека превыше всего, восторжествуют. Те же, кто возносит на первое место государство в ущерб человеческим ценностям, будут низвергнуты. Америка борется за торжество общечеловеческих ценностей. Америка борется не только ради своего собственного сохранения, по и ради всех тех, кто следует ее пути — Нашему Благословенному Образу Жизни. Спокойной ночи, друзья мои».
Раздался щелчок. Адамс выключил магнитофон.
Нашему Благословенному Образу Жизни. НБОЖ. Язык сломать можно. Поколебавшись, Ингхэм сказал:
— Это производит сильное впечатление.
— Вам понравилось? Отлично.
Адамс принялся торопливо укладывать свой чемодан, который убрал в шкаф и снова запер на ключ.
«Если все это правда, — подумал Ингхэм, — если Адамсу платят русские, то они платят ему только за полную бредовость его вещания; на самом же деле это не что иное, как превосходная антиамериканская пропаганда».
— Интересно, до многих ли это доходит? Сколько людей слушают вашу волну?
— Миллионов шесть, — выдал Адамс. — Так говорят мои друзья. Я называю их друзьями, хотя даже не знаю их имен, за исключением человека, о котором я вам рассказывал. Они рискуют поплатиться своей головой, если все откроется. И у них постоянно появляются новые сторонники.
Ингхэм кивнул:
— А чего они хотят добиться в конечном итоге? Я хочу сказать — изменить политику своего правительства и все такое прочее?
— Не столько изменить, сколько расшатать систему, — ответил Адамс, растягивая щеки в своей самодовольной бурундучьей улыбке, и по счастливому сиянию его глаз Ингхэм догадался, что смысл его жизни, его raison d'être, заключался именно в этих еженедельных радиотрансляциях, проповедующих американский образ жизни за «железный занавес». — Я могу не дождаться результатов при своей жизни. Но если люди меня слушают, то мои старания не пропадут даром.
Ингхэм почувствовал, что ему становится неинтересно.
— И сколько длится ваша трансляция?
— Пятнадцать минут. Но вы никому не должны говорить об этом. Даже нашим соотечественникам. По правде сказать, вы первый американец, которому я рассказал об этом. Я не рискнул открыться даже собственной дочери — вдруг она проболтается. Вы меня понимаете?
— Ну конечно, — заверил его Ингхэм. Было уже поздно, за полночь. Ему захотелось уйти, и он испытывал неприятное ощущение, походившее на клаустрофобию.
