— Счастливо потрудиться, — приветствовала нас ночная смена.
— Как этот? — спросил я.
Ночной дежурный, криво улыбаясь, сказал, что заключенный всю ночь рыдал.
— Надо было перевести его в другую камеру, — сказал Хорибэ.
— Да я просил бригадира, а он говорит, и так сойдет.
— Почему?
— Боялся, что этот станет брыкаться, еще травму получит, и казнь могут отложить.
— Это верно, — сказал Хорибэ. — Остальные, поди, не спали?
— Куда там! Этот закатил концерт. Вешайте, кричал, меня скорее.
— Да-а, дела, — сказал я.
— А, пустяки. Подумаешь, в дверь ломился. Все равно из камеры никуда не денешься.
Охранник потер красные от бессонной ночи глаза и отпер ключом решетчатую дверь, перегораживающую коридор. Было тихо. Лишь изредка раздавались шаги часовых. Раньше в такие минугы мне казалось, что все камеры вдруг разом вымерли. Но это было давно, теперь такие дурацкие мысли мне в голову не приходили.
Раньше камеры в этом корпусе были грязные, набитые битком, а дежурить приходилось по три раза в месяц. Теперь охранников стало больше, а число смертников сократилось.
По крыше барабанил дождь.
— Ну и льет! Пропала моя форма, — сказал Хорибэ, показывая на недавно полученные новые брюки.
— И моя. Только из чистки.
— Что им стоит построить крытую галерею к тому корпусу?
— Ага, мы б тогда не мокли, — сказал я; перед глазами у меня возникла аккуратно выметенная белая дорожка метров в пятьдесят длиной, ведущая к экзекуционному корпусу. Прозвучала вторая сирена, извещая о времени завтрака для заключенных обычного режима. Послышался шум шагов, и в коридоре появилась группа людей. Впереди шел долговязый директор тюрьмы, чуть сзади и сбоку от него виднелось плечо бригадира. За ними — три чиновника, в том числе тот, что вел протокол, когда этот бросился на Накагаву. Замыкал шествие священник. Он был раза в два крупнее любого из нас и одет в черную рясу, так что вид имел весьма внушительный. Хорибэ терпеть не мог этого здоровенного неряшливого дядьку. У меня его жирная физиономия тоже не вызывала симпатии.
Священник, поняв по белым перчаткам, что дежурим сегодня мы, улыбнулся нам слабой, женственной улыбкой.
— У, брюхан, — пробормотал Хорибэ, скривившись.
— Тихо ты!
Этот поп служил у нас уже пятый год, продержавшись гораздо дольше, чем кто-либо из его предшественников, и не было случая, чтобы он пропустил хоть одну казнь.
Все вошедшие расселись на специально для них выставленных стульях. В день казни все смертники настороже, и в камерах тишина — ни шороха, ни звука.
