В баре «Конка-Доро» меня знают как постоянного клиента, отличающегося непостоянством привычек. То я сижу за столиком на пьяцце, то в помещении. Иногда я заказываю чашку капучино, иногда — эспрессо. Если погода холодная, я прошу горячего шоколада. Бывает, если время раннее, я заказываю еще и бриошь, и это мой завтрак.
Остальные здешние завсегдатаи — рабы своего расписания, постоянные клиенты с постоянными привычками. Я знаю их всех по имени. Я хорошо запоминаю имена. Это важная составная часть процесса выживания.
Компания тут любопытная. Висконти — фотограф, владелец крошечного фотоателье неподалеку, на Виа Сан-Лючио; Армандо — сапожник, Эмилио (его все называют Мило, потому что он сколько-то прожил в Чикаго и там его звали именно так) — хозяин маленькой часовой мастерской на Пьяцца дель Дуомо, Джузеппе — дворник, Герардо — водитель собственного такси. В будущем у них нет ничего особенного, но в настоящем с лихвой любознательности и оптимизма.
Когда я вхожу, они поднимают головы. Я ведь чужак, значит, можно поговорить и со мной, и обо мне. Все говорят: «Ciao! Come stai? Signor Farfalla»[44]. Эти слова звучат хором.
— Ciao! — отвечаю я. — Bene![45]
Итальянский мой слаб. Мы переговариваемся на ублюдочном эсперанто собственного изобретения, язык видоизменяется по мере того, как меняется настроение, как пустеют рюмки с граппой или вылезают пробки из винных бутылок.
Они спрашивают, как там охота на бабочек. Они не видели меня неделю-другую, а может, и больше, с самого Дня святого Бернардино Сиенского: Герардо точно помнит, что это было в тот самый день, потому что ведь именно тогда у его такси отвалился задний бампер, когда он ехал в гости к мамочке.
Я говорю, что поохотился хорошо, да и работа над картинами подвигается споро. Говорю, что скоро у меня будет выставка в одной мюнхенской галерее. Немецкие коллекционеры начали интересоваться европейской фауной. Вот Мило, говорю я, мог бы рисовать портреты диких кабанов, вместо того чтобы незаконно отстреливать их в горах на салями. Пора бы ему стать зеленым. Вся Европа постепенно зеленеет, говорю я.
Они смеются. Мило, говорят, у нас и так «зеленый», зелен, мол, виноград. Это один из его любимых американизмов, который он кидает в качестве оскорбления в лицо каждому, кто решится поставить под сомнение его житейскую опытность. Un pivello[46]. За глаза — и при этом без всякого презрения — его называют «il nuovo immigrato»[47], хотя он вернулся домой лет двадцать тому назад и практически разучился говорить и по-английски, и по-американски.
