Неподалеку от костра на камне у воды сидел Ларс. Он держал в руке пук здоровых веток, и он ломал их на палочки равной длины и складывал штабелем в кучу у самой воды сбоку от камня, а позади кучи он воткнул под наклоном два больших сучка, служивших подпорками. Все это отлично выглядело в миниатюре, как настоящая куча, готовая к перевалке в реку. Я подошел к нему и сел на корточки рядом. После короткого сна нога стала лучше, похоже, инвалидность миновала. Я сказал:
— Отличная у тебя куча.
— Это только щепки, — ответил он тихо и серьезно и не повернулся.
— Конечно, щепки, — сказал я. — Но все равно здорово. Как настоящая, только в миниатюре.
— Я не знаю, что такое миниатюра, — тихо сказал Ларс.
— Это когда что-нибудь маленькое совершенно такое же, как что-то большое. Только маленькое. Понимаешь?
— Ш-ш-ш. Это просто щепки.
— Хорошо, — сказал я, — это просто щепки. А ты кушать будешь?
Он покачал головой.
— Нет, — сказал он так тихо, что я едва расслышал, — я не буду кушать. — Он сказал «кушать», повторяя мое слово, а не «есть», как говорил всегда.
— И это хорошо, — ответил я. — Тут никого, черт побери, не заставляют. — И я осторожно, смещая центр тяжести на левую ногу, встал. — А я вот голоден, — сказал я, повернулся к нему спиной, и пошел, и тут услышал его голос:
— Я застрелил моего брата, я.
Снова повернувшись, я отсчитал те же два шага назад. У меня стало сухо во рту. Я прошептал почти:
— Я знаю. Но ты не виноват. Ты же не знал, что ружье заряжено.
— Да, — сказал он. — Я этого не знал.
— Это несчастный случай.
— Да, несчастный случай.
— Ты уверен, что не хочешь покушать?
— Да, — сказал он, — я здесь посижу.
— Ладно, — сказал я, — приходи попозже, когда проголодаешься, — и я взглянул на его волосы и маленький видный мне кусочек лица, черт возьми, ему всего-то десять лет, а в лице ничего не шевелится, и сказать ему больше нечего.
И я ушел и поднялся к костру, где отец вольготно расселся рядом с мамой Юна на не сплавленном пока бревне. Не тело к телу, как тогда на мостках, но очень близко, и в их спинах было столько безбоязненности и самодовольства, что я вдруг ужасно возмутился. Франц сидел один напротив них на чурбаке и держал в руках железную миску, я видел его бородатое лицо сквозь костер и прозрачный дым, они уже успели преломить хлеб.
— Тронд, иди-ка садись, — сказал Франц чуть напряженно и постучал по соседнему чурбаку, — тебе надо поесть. Нам еще долго работать. Надо поесть, а то не выдержим.
