Он остался один. И в тот же самый миг, когда Он услышал стук ножа, отсекающего голову «тирана», Он, не медля ни секунды и не колеблясь, двинулся по ступенькам эшафота вверх. Он, молча, не дрогнув, вступил ногами в кровь Робеспьера, и пока кожаные ремни охватывали Его, глаза Его смотрели поверх площади к небу, то ли устремляясь душой туда, куда Он рассчитывал через несколько мгновений прийти, то ли просто для того, чтобы не видеть это грязное ликование обманутой толпы, представляющей в этот момент, по иронии судьбы, весь державный народ, тот самый народ, ради которого Он жил и ради которого Он сейчас умирал.
Он остался спокойным и не закрыл глаз до самого конца.
И в этот момент толпа впервые за все время казни стихла и наступила тишина.
А потом молчание закончилось.
Последние слова, которые произнес в своей жизни Сен-Жюст, Он сказал в помещении Комитета общественного спасения, когда, подойдя к лежащему на столе Робеспьеру, которому еще не сделали перевязку и он судорожно прижимал к простреленной челюсти, из которой толчками выбивалась кровь, клочок какой-то бумажки, Он встретился с ним глазами, а затем, отведя их, посмотрел на доску с текстом Конституции, висевшую на стене напротив окна. Его губы разжались, и он тихо выговорил то, что врезалось в память всем присутствующим, ибо слова, которые Он произнес, выдавали не только гордыню и безумное тщеславие говорившего их человека, но в них заключалась еще и горькая истина, истина, которая станет ясна для многих его врагов значительно позднее:
– И все-таки все это сделал я…
Ему вдруг показалось, что он повис в пустоте, внутри какой-то огромной прозрачной сферы. Сфера вибрировала, сквозь туманные стены он видел какие-то неясные контуры, движущиеся фигуры, которые, куда-то отодвигаясь, делались еще более расплывчатыми и неясными. Он не видел своего тела и не знал, есть ли оно у него. Единственное чувство, которое у него еще оставалось, было вдруг пришедшее к нему ощущение полнейшего безразличия к чему бы то ни было. С некоторым усилием он подумал, что, наверное, вот это оно и есть, счастье, это отсутствие всякого желания, даже желания абсолютного покоя. Ибо не ничегонеделание, а ничегонехотение делает человека счастливым. И абсолютное отсутствие желаний есть абсолютное счастье.
И вот когда эта мысль еще угасала в нем, сквозь окружавшую его вселенскую тишину вдруг гулко донесся голос далекого дребезжащего колокола. В чередование его мерных глухих ударов потом стали вплетаться другие колокола, множество колоколов и колокольчиков. Удары рвались в его отсутствующее сознание, перекличка колоколов слилась в один непрерывный и невыносимый все время нарастающий гул. Стеклянный шар, окружавший его, завибрировал сильнее, напрягся и взорвался мириадом блестящих разноцветных осколков, которые, рассыпавшись затем мельчайшей пылью, мгновенно исчезли. Нарастающий шум достиг такой силы, что его стало уже невозможно воспринимать. И был все ослепляющий свет. И пустоты не стало…
