проку от них не было никакого, и, пожалуй, для них было бы лучше, если бы они свои последние часы все-таки провели дома; и, наоборот, долгое их ожидание, растянувшееся на шесть часов, только тормозило действие Коммуны,
- все ждали, когда освобожденные из-под ареста
представители народа соберутся вместе, чтобы принять план действий, а между тем чем могли помочь два беглых депутата?
Но они, по крайней мере, попрощались со своими семьями, подумал Сен-Жюст. А ему прощаться не с кем… Мысли вяло шевелились в его все более и более замерзающем мозгу. Ну, вот он и свободен…
Но Филипп Леба, который тоже несколько раз подходил к окну и становился рядом с Сен-Жюстом, вывел его из этого сладостного месмерического оцепенения.
Антуан не сразу понял, что его друг обращается к нему, так же как не слышал и его первых слов, - Леба был от него теперь так же далек, как и Робеспьер, как и любой другой человек, кем бы он ни был; Сен-Жюст, который со странным почти мистическим спокойствием наблюдал за собственной агонией, уже почти весь находился там, в Царстве Теней; и возвращаться в прежний мир, опутанный сетями лжи и порока, было слишком мучительно…
– …Я поклялся Элизе, что вернусь победителем, но если мы проиграем… она не увидит моей казни… Я сам поклялся себе, что не переживу поражения… У меня есть два пистолета, и я готов предложить тебе один из них, Сен-Жюст…
Антуан смотрел на него пустыми глазами. О чем это так бессвязно лепечет Леба? Ах да, о самоубийстве… Глупец, зачем он тогда присоединился к ним в Конвенте, его же никто не называл, - он не был в списке заговорщиков, и на нем нет крови… Нет крови… Кровь… Они проливали кровь друзей и врагов и вот теперь должны пролить собственную кровь.
Он снова взглянул в дождь и вдруг увидел его совсем по-иному: с неба лились потоки крови, в этот вечер последнего дня только казавшиеся обычной водой. Эта кровь-вода, бурля, стекала по сточным трубам, пенилась на булыжниках мостовых, просачивалась сквозь землю. В крови была вся земля.
Не в силах больше смотреть на дождь, Сен-Жюст прикрыл глаза. Все еще думая о крови, он вспомнил об убийце Цезаря Бруте, чьим именем клялся во время своего дебюта на трибуне Конвента – той самой, которая тринадцатого ноября 1792 года стала для него Капитолием, а сегодня, всего через шестьсот двадцать два дня, обернулась Тарпейской скалой, и он сам, словно в насмешку над собственной судьбой, заявил об этом за секунду до того, как
