— Потому что эта магия — не магия, это что-то еще, что-то очень, очень плохое. Если мама и папа увидят, они заберут зеркало у нас, а зеркало не хочет, чтобы его у нас забирали.
— Зеркало хочет остаться у нас? Почему?
— Может, потому, что хочет нас съесть.
— Это уж совсем детский лепет. Зеркала не едят людей.
— Это ест виноградины.
— Оно их не ест. Они проскакивают сквозь него.
— Они проскакивают туда, где оно их ест, — настаивала Минни.
— Не вся магия черная, мисс Грусть-Тоска. Большая часть магии — чудеса и приключения, новые горизонты и умение летать.
— Это не магия, — покачала головой Минни. — Это что-то очень странное, но совершенно реальное.
Наклонившись, Наоми потянулась за виноградиной, которой не удалось провалиться в зеркало.
— Не трогай зеркало, — предупредила Минни. — Только виноградину. Ты лучше послушай меня, Наоми.
Наоми схватила виноградину, бросила в рот. Потом похлопала зеркало.
— Не дури, — предупредила ее Минни.
Прожевав виноградину и проглотив ее, Наоми вновь похлопала по зеркалу подушечками пальцев, чтобы показать: нет в ней того гена, который превращал сестру в суеверную тупицу, и она способна исследовать такой научный феномен с ясным умом и здоровым любопытством.
— Ты сводишь меня с ума.
Улыбаясь, Наоми в третий раз похлопала по зеркалу подушечками пальцев, даже подольше, чем первые два.
— Может, там плавает акула в поисках новых виноградин. Может, она поднимется к поверхности и откусит мне пальцы.
— Гораздо худшее, чем акула, — предупредила ее Минни. — Откусит тебе голову, и что я тогда скажу маме и папе?
Вместо того чтобы вновь похлопать по зеркалу, Наоми приложила правую ладонь к полированной поверхности и подержала.
Внезапно рука похолодела, а зеркало заговорило, точнее, заговорило что-то изнутри зеркала, грубым, неприятным, яростным, полным ненависти голосом: «Теперь я знаю тебя, моя маленькая невежественная сучка».
Слова буквально вонзились в Наоми множеством горячих иголок, вылетевших из зеркала, поднялись по руке к плечу, шее, пробили голову. Девочка вскрикнула, отдернула руку, повалилась на пол.
Минни подскочила к ней.
— Твоя рука, твоя рука! — закричала она в полной уверенности, что пальцев нет, и из разорванной плоти торчат обломанные кости, но кисть Наоми осталась целой и невредимой: ни крови, ни ожога, ни даже проколов от многочисленных игл на ладони.
Потому что кололи ее эмоционально, а не физически: никогда раньше Наоми не сталкивалась с такой яростью и ненавистью. Она любила мир, и мир любил ее, а злость проявлялась только в моментальном раздражении, мимолетном недовольстве, легкой досаде и тут же исчезала. И пока не раздался этот голос, полный такой ярости и презрения, она и не подозревала, что кто-то — или что-то — в этом мире мог так страстно желать, чтобы она страдала от унижения, боли, даже умерла. Ей не требовалось делать какие-то выводы о желаниях неизвестного обладателя этого голоса: злоба, с которой он произносил эти слова, трактовалась однозначно.
