И вдруг мне захотелось есть. Желудок заурчал и стало больно. Согнувшись, я дотащился до шнурка и позвонил. Явился Жильбер.
— Принеси мне еды, — сказал я, стараясь не показать, что мне плохо, — и побыстрей.
Слуга поспешно удалился. Я застегнул котту и сел за стол. Боль постепенно утихла. В дверь постучали.
— Кто там? — спросил я.
Открылась дверь. На пороге стоял ле Брей.
— Ты уже проснулся? Я думал, ты проспишь весь день, Жак. Правда здесь хорошо? Тишина и божий покой …
— Я хочу домой, Робер. Поймите меня, учитель, я так скучаю по семье. Мне кажется, мы можем выехать прямо сегодня. Во мне достаточно сил, — соврал я.
Тамплиер присел за стол.
— Если бы ты видел сейчас себя со стороны, ты бы не отважился сказать подобное. Ты бледен и худ, и в глазах у тебя написано отчаяние.
— Мне будет легче, если мы будем ехать. Я не могу больше терпеть. Ни дня. Если вы еще не ели, поешьте со мной и в путь. Шюре зовет меня. Это невозможно рассказать словами.
— Ну что же, — вздохнул ле Брей, — твое упорство похвально, хотя и не стоит на первом месте в списке рыцарских добродетелей, потому что первое место занято благоразумием. Но я хорошо тебя понимаю. Даже мне, лишенному родины, знакомо чувство привязанности к месту, где живут дорогие тебе люди…
Сказав это, ле Брей задумался. Его лицо стало жестким.
— Я пойду, велю готовить все для дороги, — сказал он, — Ты ешь и спускайся во двор. В путь, так в путь.
В дверях ле Брей столкнулся с Жильбером. Скользнул взглядом по его лицу и скрылся из виду.
Весенняя распутица не позволяла нам путешествовать в повозке. Мы продвигались небольшим конным отрядом — ле Брей, я, четверо сержантов. Несмотря на то, что мои провожатые являлись братьями Храма, все они были без орденских крестов на одежде — ввиду последних событий. Наше путешествие напоминало мне похоронную процессию — спутники, включая ле Брея, в основном молчали, обмениваясь лишь редкими фразами по делу.
На второй день пути я не выдержал.
— Что происходит, Робер, почему наше странствие похоже на путь к эшафоту, почему я не слышу привычных в долгой дороге рассказов, песен, веселых историй? Не вы ли учили меня, когда я был отроком, что грустный рыцарь — не рыцарь. Отчего же вы сами нарушаете свою заповедь, отчего заставляете слуг вести себя так же?
— Это все казнь Великого Магистра. Наш Орден переживает сейчас не лучшие времена. Можно сказать, что его больше нет, во всяком случае, в том виде, в котором он существовал двести последних лет. Как мне трудно понять твою тягу к родному месту, так и тебе трудно осознать, что значит для меня, тамплиера, и моих братьев, позорная казнь несчастного предводителя моего досточтимого Ордена. И хотя ты совершено прав — рыцарь не должен унывать ни при каких обстоятельствах, но грущу я не о прошлом. Прошлого нет. Я грущу о будущем, о том, что ожидает моих братьев впереди. Мне больно знать, что великая идея Священной империи, сплачивавшая в единое братство лучших рыцарей Европы, умрет, лишенная благодатной почвы, в которой она произрастала два века. Удар, нанесенный Ордену потворствуемым Папою королем, непоправим. Сирийского королевства давно нет. Рано, или поздно, остаток франкских владений в Палестине отойдет сарацинам. Это конец мечте о Священной Империи. Не смотри так на меня, Жак! Ты зрелый муж и понимаешь сам, что так все и есть, только боишься признаться себе в этом. Вчера на Еврейском острове сожгли моего отца. Завтра меня и моих братьев навсегда лишат дома.
