— Вижу, — чуть громче ответил раненый, хотя глаза его оставались закрытыми. — Вижу. Я буду жить, пан поручик? Я буду?…
— Этого я не знаю. Но знаю, что сейчас ты должен быть мужественным.
— Вы правы, я обязан быть мужественным, этого требует клятва организации «Орлы Полонии».
— Вспомни, что ты — солдат великой Польши, и что умирать нужно так же мужественно, как и жить.
— Святая правда, пан поручик, умирать нужно мужественно…
— Как и жить, — уточнил Беркут.
— Я научусь, — последнее, что сумел сказать парнишка, который в свои семнадцать лет решил возглавить народное восстание, чтобы, освободив Польшу, возродить в ней королевскую власть.
Вот только вряд ли Польша когда-нибудь узнает, с какими помыслами шел на смерть человек, чье пристанище окажется одной из неизвестных лесных могил.
— Если нет возможности вернуть человека к жизни, нужно помочь ему мужественно умереть, — произнес Беркут, пытаясь оправдать перед собой и товарищами собственное бессилие. — Кажется, нам это удалось, парень умер достойно.
Беркут сам выбрал более или менее сухую, окаймленную тремя молодыми соснами каменистую ложбину, вместе с бойцами поднес к ней тело Оржецкого, и сам хотел вырыть могилу, но один из «лесных мстителей», костлявый старик лет пятидесяти пяти с искореженной увечьем челюстью, единственный из троих, кто до сих пор не проронил ни слова, вдруг отстранил лейтенанта и опустился перед мертвым на колени.
— Уйдите все. Сам отмолюсь над ним и сам похороню. Это моя пуля. Мой грех. Хотел замолчать, но не смогу… Позвольте хоть так искупить его.
Пока Орчик — так звали этого «мстителя» — не вернулся, все молча сидели у костра, над которым висели три котелка. В эти котелки было брошено все, что Корбачу и его спутникам удалось раздобыть в селе: несколько ломтиков хлеба, огрызок подсолнечной макухи, две горсти овсяной крупы.
А пришел он, когда партизанский эрзац-суп был сварен и даже успел остыть. Положил на плащ-палатку свою флягу, а сам сел в сторонке, на камень и, пока партизаны поминали остатками водки душу погибшего и заедали ее эрзацем, вслух, надрывно, словно правоверный у гроба Господнего, молился. Все попытки уговорить его поесть вместе со всеми ни к чему не привели.
— Месяц назад точно так же кто-то убил в лесу его сына, — объяснил Гандич, прислушиваясь к этой молитве-исповеди. — Надо ж такое: ровно месяц, день в день.
— Это произошло в бою? — спросил Беркут.
— Считай, что в бою. Хотя какое это имеет значение для отца?
