— Ну хорошо. Только дорого выйдет.
— Ну на один день хотя бы, давай забудем об этом. Ну пожалуйста…
* * *
Только теперь я понимаю, какие высочайшие эмоции овладевали директором того самого «Арагви». при виде отца с женой и сыном.
— Какие люди, какие люди, — суетился он. Люба! — глаза его, казалось, в ту же секунду вывернутся из орбит.
— Что, Атос Авагенович?
— Люба… Сколько раз я тебе говорил, стелить на столики новые скатерти. Но-вы-е. Я по-русски понятно объясняюсь?
— Понятно, Атос Авагенович.
— Так ты меня понял, Люба?
— Поняла, Атос Авагенович. Но вы же сами вчера сказали…
— Люба!
— Все поняла. Шашлычку?
— Папа, папа, шашлычку…
— Тихо ты! Вы, Атос Авагенович не волнуйтесь, мы здесь просто так, с семьей зашли…
— Да разве я не понимаю, дорогой! Семья — самое главное, у нас говорили: жена и сын как лоза, посаженная с любовью. Для вас все самое лучшее, как для Черчилля, клянусь мамой! Люба! Приготовь отдельный кабинет!
— В котором Черчилль обедал?
— Тот занят. Нет, приготовь Цэковский.
— Атос Авагенович, неловко как-то. Нам бы обычный столик.
— Никаких возражений, дорогой. Ты у нас почетный гость, и семья твоя… Семья и семя от одного корня, понимаешь?
* * *
Долма мне не понравилась. Шашлык был вкусный, но жесткий. Хлеб, правда, пышный, горячий. А вообще, лучше бы мы в тот ресторан не ходили.
— Ты сам хорош, герой. Принципиальный весь из себя, а что сын твой живет в подвале тебе наплевать.
— Замолчи!
— Это ты молчи. Посмотри, что делается вокруг. Все твои дружки живут в центре, в кирпичных домах.
— Я не продавался, и продаваться не буду!
— Зато я теперь понимаю, почему твоя первая жена ушла к адмиралу.
— Все, — взревел отец. — Я больше не могу!
— И я тоже не могу. Идиотизм имеет границы. Мы живем в прогнившей стране и должны как-то жить. Да, не смотри на меня с ненавистью. Я не могу больше сидеть в этом коммунальном подвале, пахнущем плесенью, понимаешь?
3.
— Вот оно как, — рассуждала мама, закутав меня в шубу. Да, в том июне в Москве выпал снег, так бывает в жизни. Снег был холодным и мокрым, станция железной дороги совершенно гадкой и склизкой. Улицы кирпичного квартала, построенного в конце войны — темными и зловещими. — Ты думаешь, я права? Нет. А зачем? Хочется жить по-человечески. Уходит жизнь, мне уже тридцать пять лет. Но ты, Саша, скажи. Когда мы к бабушке приедем улыбнись и скажи: «Свалились, как снег на голову». Она растает. Мне это сейчас просто-таки необходимо… Тем более, что бабушка наша тоже сложный экземпляр. Господи, за что мне все это, почему я не родилась в крестьянском срубе, и не видела жизнь, как она есть, в суровом чередовании рождений и смертей. Но ты все равно не поймешь. Ты про то, что бабушке сказать надо помнишь?
