Где-то в непроглядной поросли, ограждающей поляну, сдавленно тявкали шакалы. Роксана видела, какое неудовольствие доставляет их присутствие кочевнику. И с удивлением подмечала, как тщательно он это скрывал. А мог и не скрывать — она согнала с лица наметившуюся улыбку — кому до этого есть дело? Главное — чтобы слушался.
Кролик оказался отменным. После сытного ужина, Роксана готова была нести караул. О чем и сообщила кочевнику кивком головы. Он понял сигнал так, как понимал все эти дни: прислонился спиной к раскидистому, в два обхвата, клену, и заснул, подставив ладони свету Селии.
Когда это началось, Роксана не знала. Сладко сопел во сне Леон. Беззвучно дышал кочевник. Все оставалось на своих местах. Даже огонь лениво переворачивал догорающие угли. Ничего не изменилось и изменилось все: лес перестал быть лесом.
Холодный ветер змеей прополз в траве, забрался под рубаху и петлей затаился на шее. Роксана открыла рот и не смогла сказать ни слова — холод иголками колол горло.
Чужая воля облаком накрыла поляну, оторвала деревья от корней, вселилась в траву и листву. Слабый, трепещущий огонек костра теперь не освещал пространство, а наоборот, подчеркивал безраздельное господство тьмы. Пропал спящий Леон, пропал кочевник — будто и не было их никогда, а Роксана сама, по доброй воле, забралась в самое сердце Южного леса. Тщетно старалась она пошевелиться — скованное чужой силой тело отказывалось повиноваться.
— Девушка… сюда…иди, — шепнули ей листья дерева, коснувшиеся ее головы.
Спина, прислоненная к стволу клена, одеревенела. Как ни пыталась Роксана протолкнуть сквозь онемевшее горло слова — ничего не получалось. Рука без толку шарила у пояса, отыскивая потерянный кинжал.
— Иди сюда, — скрипнула кора возле самого уха.
Деревья теснились у поляны и лишь неведомая сила удерживала их от того, чтобы не сомкнуть кроны, не пустить корни сквозь людские тела, в неподвижности своей мало чем отличающихся от мертвецов.
— Иди сюда, — вкрадчивый шепот без спросу поселился в голове.
Роксана и не заметила, как поднялась. В темноте смутно обозначился единственно возможный путь. И не хотела идти — а в спину подтолкнул чужой приказ — едва не побежала.
Сердце билось в ребра пойманной птицей. Понимала умом — ничем хорошим ночная дорога кончиться не может, а ноги несли дальше. Одна, безоружная, ночью, когда не видно и собственной руки, поднесенной к лицу — впору завыть, подражая шакалам.
Стояло безмолвие. Ночь давилась тишиной и не пропускала посторонних звуков.
