Тоска.
Того, кто придумал бессонницу, следовало бы похоронить заживо. А потом вбить в него кол, а потом… я с упоением колесовал длинного, вялого, липкого, извивающегося изобретателя бессонницы, потом четвертовал его, потом сжег на медленном огне, однако все это никак не помогало мне справиться с жаждой мести. К тому же, этот гад упорно не желал подыхать. Тогда я решил взглянуть ему в глаза – узнать, чего он по-настоящему боится, и всматриваясь в неуловимые, постоянно меняющиеся черты врага, вдруг понял, что держу за горло самого себя. Это было мое лицо, и это было чудовищно, дико, невыносимо, поэтому все вокруг начало с грохотом рушиться, оглушительно лопаться и хохотать разнокалиберными голосами.
Я проснулся, аккуратно отодвинул физиономию от черных резиновых тапок с надписью «Адидос», поднялся и сел. В окно купе светило солнце, девушка напротив меня от души смеялась, ехидна с верней полки очнулась от спячки и тоже подвывала, а тот, кто ночевал надо мной, спустил голову вниз, и, изо всех стараясь не ржать конем, проревел:
– Братишка, помощь надо?
Не дожидаясь ответа, громила повалился на спину. Купе тряслось от его конвульсий.
Девушка тем временем связала свое чувство юмора крепким узлом – это было видно невооруженным глазом.
– Простите, – сказала она, – у вас был такой забавный вид, когда вы кого-то задушили и сразу свалились на пол. Простите, не обижайтесь, ладно?
Я постарался не обижаться, потому что голос Анджелины-Одри вполне соответствовал всему остальному – и хрупким пальцам со свежайшим френчем, и узким длинным лодыжкам, и странно горькому изгибу губ, который не совпадал по смыслу с озорными зелеными бликами в светло-карих, окольцованных серым, глазах. Она больше не казалась мне бледной, наоборот: я чувствовал себя, как гаммельнская крыса, которую зовет смертельная флейта – погибал с восторгом. Однако в голове все равно оставалось место для мыслишки образца то ли раннего неолита, то ли среднего пубертата: ну и рожа будет у Кристи, когда он увидит меня с этой чиксой!
…С Кристи мы знакомы столько, сколько я себя помню, и конечно, он встречает меня. И конечно, не упустит случая сунуть нос в купе, чтобы узнать с кем я ехал. Кристи, безусловно, крутой парень – это он сам про себя так говорит, – житель европейской столицы и всякое такое, но от этого его тотальное любопытство – или, может, неистребимая любознательность? – никуда не девается.
Что поделаешь, любая европейская столица – в прошлом вполне провинциальный городок, где все друг друга знают и не ленятся с утра до вечера носить туда-сюда сплетни, как свежие, так и столетней давности. Кишинев не исключение, к тому же он такой крошечный, что здесь просто не может быть иначе. Компактность – его фирменный знак, как и то, что здесь хронически, раз за разом, повторяется классическая история: либерте-егалите-фратерните, Марсельеза, independance – и потом, лет через пятьдесят, все сначала. Одним это нравится, а других пугает. Моих предков, например, напугало. Поэтому когда Молдова очередной раз стала независимой2, и кишиневские заборы запестрили популярным в те годы «Чемодан-вокзал-Россия!», отец уехал в Израиль. А мы с моей мгновенно состарившей мамой эвакуировались в столицу покрупнее.
