Сражение в классе разгоралось.
Леня Лапшин, длинный, подобранный, быстрыми и точными движениями чертил на доске стрелы, показывая, как Манштейн за сутки дошел до Аксая и переправился через него, и как он занял Верхне-Кумскую, вот тут, на полпути до Мышковой, и как наши смертным ударом отбили станицу, а Манштейн опять занял ее, а наши опять отбили, а Манштейн окружил их, а наши выбились из окружения, и уже ничего не осталось у них, ни танков, ни пушек, и людей, кажется, не осталось… А Манштейн еще одну дивизию сюда бросает, свежую! И пятьсот самолетов немецких по три раза в день вылетают… Со страшной силой рвется Манштейн к Мышковой, к Громославке, к Сталинграду, и уже никакого заслона почти что нет ни здесь, ни поблизости — как остановить? Как?
Незамеченная, подошла Елена Васильевна.
— Мальчики! Звонок был! Урок.
— Урок? — Леня Лапшин оторопело посмотрел на Каштанову. Где он? Как он сюда попал? Разве он не лежит в снегу, разве не винтовка у него в руках?
— Какой урок? — переспросил Лапшин, недоумевая.
— Литература, — кротко сказала Каштанова.
— Литература, литература, литература! — Лапшин бросил мел, с размаху швырнул тряпкой об пол и пошел на место, сжав кулаки от злости.
Все ему враги! Все! Его душила злоба, он задыхался от азарта прерванного сражения, и казалось ему, мерещилось, будто оттого, что его прервали, роковым образом переменится судьба наших там, в прошлом, и прорвет фронт Манштейн, сольются «Зимняя гроза» и «Удар грома»…
Ведь история — это прошлые, прошедшие события, а произошли они день назад, или тридцать пять лет назад, или сто тридцать пять — какая разница? Всё в прошлом!
Леня так был погружен в свое, что не слышал, как Костя Костромин, безбожно торгуясь и стараясь не обидеть Елену Васильевну, уговаривал ее отдать им этот урок.
«А мы за это, — говорил Костя, — мы всю вашу литературу наизусть выучим!»
— Мою? — улыбнулась Каштанова и позвала: — Леня! Лапшин! Иди продолжай! — И она села за парту рядом с Клавой Керундой.
«В конце концов, — подумала Каштанова, — разве мы не об этом с Алешей мечтали? Чтобы все разговоры с коммунарских дней выплескивались в будни и определяли будничные разговоры… Чтобы острова сливались в материк».
Месяцем раньше Леня ни за что не пошел бы — обиделся бы, да еще взвинтил бы себя, довел бы дело до скандала — это он умел, как и все семьветровские.
Но месяцем раньше его рассказ был бы его личным делом и вызывал бы одну реакцию: «Вот Лапшин, все знает!»
