Конечно, большинству не показались симпатичными слова Шопенгауэра. Наверное, блажь, решили те, кто задумался. А может, паранойя? А может, юношеский максимализм? Старческий минимализм? А может, он обкурился в дым? А может, он недостаточно образован: не читал культуролога Франсуаза Монако, постструктуалиста Мозефа Беламара, генеративного лингвиста Лювиля Падуа, аналитического философа Джонатона, психоаналитика Крупкера, экзистенциального прозаика Фамнера и святого старца Терентия? А может, он просто выеживался? Шутил? Притворялся? Стебался? Провоцировал? А может, ломал комедию? А может, строил трагедию? А может, парень не от мира сего? Может, он из джунглей? Из тундры? Из черной дырочки? С Подкаменной Тунгуски? С Москвы? С Николаевки? С Петровки? С деревни Малая Берестень? Из Монгольской Народной Республики? Из Шамбалы? Из подвала, грязного, вонючего, забитого бомжами и наркоманами?
Так подумали те, кто подумал. Остальные не размышляли, но чувствовали в тех же тонах. Они пришли, купили билеты на канатного плясуна, расселись рядком, разговорились ладком, а здесь вылез какой-то хрен и начал пасти народы. Вислое оно дело, народы пасти, смурное и шизотимное. Нет, чтоб сбацать чего на манер канатного плясуна! Но Артур Шопенгауэр вовремя раскусил, чего люди думают. Хотел уж начать полемику, дискусией потешиться да диспутом порезвиться, а потом решил — ну его. Давай-ка лучше перестрелочкой позабавлюсь, так оно короче выйдет и наглядней покажется. Извлек было «беретту», погладил ствол, поцеловал рукоять, затвор передернул. А затем расхохотался и спрятал друга во внутренний карман пиджака. Не стал брать грех на душу.
Стоял на трибуне, смотрел людям в лицо и солнцу в глаза, хохотал как буйный, радовался от души, сгибался пополам и дергался будто пьяный. Хохотом заходился неземным, на месте пританцовывал, ногами топал и руками махал, орал бессвязно, без мыслей и знаков препинания, двоеточий и многоточий. Не по-людски себя вел. Минуту хохотал, две, четыре. И все ему мало было, все не вдосталь, столько уж скопилось радости нерастраченной.
Люди непонимали. Крутили пальцами у виска. Перешептывались и переглядывались. Ругались и расходились по панельным хрущевкам, по летним дачам и зимним саунам, по хрустальным дворцам и крысиным норам. Но несколько мужчин и женщин засмеялись в ответ, и заулыбались, и замахали руками, и стали знакомиться. А он смотрел на них, чувствуя погоду вокруг себя, ясное небо над всей страной и уютное живое тепло, исходящее от смертоносного друга.
