Мундир Бекасова был в крови, из-под разрубленного погона продолжала вытекать кровь.
… Скобелев, разглядев в бинокль, что происходит истребление батареи Бекасова и видя ее полную незащищенность, остановил какого-то подпоручика.
— Скачите к батарее капитана Бекасова, — он рукой указал куда, — передайте приказ отступить на прежние позиции, укрыть за бруствером то, что осталось.
Подпоручик в щегольской форме, густо измазанной грязью, козырнул и поскакал к батарее, вздрагивая от каждой близко пролетающей пули, припадая к гриве каракового коня.
Не доскакав до батареи шагов двадцать, он выкрикнул приказ Скобелева и, всадив шпоры в бока коня, умчался.
Бекасов напряг последние силы, поддерживая правой рукой левую, ставшую свинцовой, пошел прочь от огневых позиций, скрылся в зарослях кукурузы. Ее пожухлые листья, жестяно, мертво шелестя, неохотно расступились.
* * *
В полдень Верещагин, взяв с собой дорожную сумку, складной стул о трех ногах, этюдник, флягу с водой, набив карманы галетами, стал спускаться поближе к редутам. Издали они выделялись сильными пятнами в огневых белесых прочерках.
Он шел долго, опираясь на палку, прихрамывая. Дьявольски ныла рана. Наконец расставил стул из бука с брезентовым сиденьем, воткнул железным острием в землю парусиновый зонт, установил мольберт с холстом, натянутым на подрамник. Но раздумал начать работу с холста, извлек из кармана плаща железную коробку с акварельными красками, походный альбом и стал делать беглые наброски панорамы. Кисть казалась маленькой в его пальцах. Затем карандашными штрихами старался передать вид редута издали — в тот момент, когда там пробегали строчки огня одна над другой. Вероятно, иной редут укрывал батальон, а иной и несколько.
Верещагин оставил на листе несколько мазков акварелью, желая закрепить в памяти цвет этой огневой, в синеве, строки. Память несовершенна и многое не удерживает, а материал надо копить. Он словами записал, какая здесь еще понадобится гамма красок, какой цвет позже придать.
Неподалеку разорвалась граната, осколок ее пробил зонт, и палитру засыпало землей. Василий Васильевич, спокойно стряхнув ее, продолжал работать. Но сердце тревожно сжалось: «Да не трус ли я?».
Этим вопросом он задавался не однажды, искал отчаянные минуты и, чтобы ответить на него, ходил недавно вместе с казачьей сотней Афанасьева в разведку боем: вызвать на себя огонь турок. Может быть, и в подобном вечном самоиспытании он родственен Михаилу Дмитриевичу? И сейчас кругом жужжат, шлепаются пули. В их «пении» он научился различать разные мотивы. Пуля на излете имеет свой голос. Перевертыши и рикошетированные — совсем другой. Есть посланные навесно и прицельно.
