шли
опираясь на посохи
за тем из них
кто вел их и пел им
сорок согнутых спин
сорок белым покрытых голов
сорок душ
узнавших цель и смысл
шли
не оборачиваясь и не ропща
за тем из них
кто был мудрее и бодрее их
сорок дней сменили сорок ночей
или сорок лун прошло
или сорок лет
но не было конца их пути
а парус свежести не приплывал к ним
в океане зноя
сорок странников в белом шли
опираясь на посохи
и не было в их поступи торопливости
и ни один не отставал
а на краю пустыни
дымилась бесконечность
и он тоже пошел за ними
и белый песок жег его ступни
и медным становилось лицо его
а он шел и молился
чтобы никто не оглянулся
и не прогнал бы его
чужестранца…
— Вы проспали вашу молитву, мужчина, меньше надо спать!
Он обернулся. Одна из женщин у калитки, уборщица, опираясь на швабру, как богиня на копье, собиралась убирать и ждала с мрачным нетерпением, когда он удалится.
— Здесь нужен ремонт, — ответил ей Саул Исаакович, чтобы не показаться совсем случайным человеком.
Она вдруг с грохотом швырнула на пол швабру и, двигая локтями, хлопая мужскими ботинками, выбежала вон. Она еще клокотала, что-то недовысказала. Саул Исаакович не успел очнуться, он еще брел с возвышенной целью по раскаленной пустыне, но перед ним уже обнажились облезлые стулья, протекший потолок и занавешенная пыльным ситцем галерея.
«Нужен ремонт. Давно пора вымыть окна, — думал он, — застеклить фрамуги, покрыть темным лаком двери, это ясно. Пора перебросить с галереи на галерею доски, поставить обрызганные известкой козлы, пусть бы пили с булками молоко из бутылок толстые неторопливые малярши…»
Саул Исаакович увлекся. Несочиненная вторая песня рвалась наружу в любом виде. Творчество обуяло его, и он мысленно стал собирать плотников и стекольщиков, штукатуров и художников, чтобы и роспись на центральной стене была сделана с лучшим вкусом, чем нынешняя, выцветшая. Он даже вдохновенно зачмокал, представив, как тут можно все устроить. Получалось неплохо, не хуже филармонии. Он даже поискал глазами какую-нибудь нишу, способную вместить бюст деятельного человека.
— До свидания, — сказал он женщинам у калитки.
«Ах, Боже мой, Боже мой!..» — развздыхался Саул Исаакович, удаляясь.
Синагога его уже не занимала, но очень трогала оставшаяся в памяти скудная трава, окаймлявшая все здание, — бедный венок между серой скалой синагоги и серым асфальтом двора.
«Ах, Боже мой, Боже мой!.. — вздыхал он, погружаясь в старый и дребезжащий троллейбус, усаживаясь на продавленный диван и сокрушаясь о том, что недолго этой развалине осталось сновать по привычному маршруту ее жизни. — Ах, Боже мой!»
