Собственный мой литературный и житейский опыт убеждает меня в том, что слава приходит не к тому, кто ее ищет, а к тому, кто о ней не думает. Я о ней мечтал, пожалуй, слишком остро и потому торопливо писал и печатался, не представляя себе даже, что это не самый верный и не самый лучший путь.
"Соблазн славы людской" давно уже не тревожит меня. Не волнует меня и утрата приоритета на ту или другую мысль, на то или иное высказывание. Литературоведческие кроты роют неустанно и глубоко. Шесть лет назад в No 7 за 1963 год ленинградского журнала "Нева" неожиданно появляется статья "Саратовские психофутуристы". Автор вспоминает о проделанной нами полвека назад литературной мистификации. Даже в моих воспоминаниях я уделил этому эпизоду несколько строчек, а он живописует, например, так: "Посреди огромного зала стоял маленький столик. К нему подошел тонкий человек в черном фраке, в белой манишке, с бледным живым лицом. Оглядев собравшихся, назвал себя:
- Лев Гумилевский!..
А дальше произошло такое, что уже никто не ожидал. Лев Иванович Гумилевский объявил, что он и присутствующие вместе с ним литераторы - вовсе не футуристы и никогда таковыми не были..."
Всю жизнь я собирал газетные и журнальные вырезки, где так или иначе упоминалось мое имя или мое произведение. Теперь я вижу бесплодность такого занятия: многое проходило мимо меня, собранное потом терялось. Оказывается, живет на свете прекрасное племя критиков, литературоведов, исследователей, краеведов, которое в свое время предъявит потомкам заслуживающие внимания факты вашей жизни и работы. И в этом я убеждаюсь тем чаще, чем становлюсь старше. Появляется со многими, забытыми уже мною, подробностями статья биографического и критического характера в сборнике "Русские писатели в Саратовском Поволжье". Выходит сборник "Рожденные Революцией" в том же Саратове, и там я нахожу в "Хронике литературной жизни Саратова" точный перечень всего того, что я печатал и издавал в Саратове в послереволюционные годы. Публикуются архив А. М. Горького, воспоминания Бонч-Бруевича, и повсюду я нахожу какую-то новую информацию о самом себе.
И все это случайно становится мне известным. Надо думать, что о многом я не знаю, как не знал, например, р моих книгах, издаваемых в наших республиках, за границею, не говоря уже о статьях.
Возвратившийся из Ленинграда крайне обязательный литературовед А. В. Храбровицкий сообщает мне, что в архиве Пушкинского Дома АН СССР, в фонде Н. К. Пиксанова имеются мои рукописи "Глебучев овраг", "Горы", "За городом". Как они попали к Пиксанову, с которым я никогда не был знаком, как они вообще могли сохраниться и что это за рукописи? Это все из какого-то смутного далека, и я никогда в жизни не вспомнил бы о том, что они существуют.
