. Иван «в православной своей области Богом поставлен и верою утвержен, и огражен святостию, глава всем людем своим, и Государь своему царствию, и наставник крепок людем своим, и учитель, и ходатай к Богу, и тепл предстатель…»
>{393}.
Факт такого прославления царя, которое И. И. Смирнов правильно понимает в смысле защиты самодержавной власти, весьма и весьма симптоматичен. Перед нами, несомненно, реакция на попытки ограничения этой власти царскими «ближними людьми», подающими государю «чужие» и «неразумные» советы. Причем это — не осуждение «плохих советников», противопоставляемых «хорошим советникам», как можно подумать, следуя за А. А. Зиминым>{394}, а резко отрицательная оценка деятельности лиц, окружавших царя Ивана на тот момент, когда составлялось письменное обращение к нему. «И тебе, Великому Государю, — резонно спрашивает автор Послания, — которая похвала в таковых чюжих мерзостех? В гнилых советах неразумных людей, раб своих, сам себе хощеши обесчестити перед враги своми»>{395}. Эта реакция составителя письма к Ивану IV на попытки ограничения самодержавной власти государя его «советниками» имеет, по нашему убеждению, явственные атрибутивные признаки как хронологического, так и авторского свойства. По времени она ведет к годам правления временщиков Сильвестра и Адашева, покушавшихся на самодержавие царя Ивана. Глинские здесь, вопреки доводам И. И. Смирнова, отпадают, поскольку они, будучи наряду с митрополитом Макарием инициаторами венчания Ивана IV на царство, являлись сторонниками укрепления самодержавной власти, сулившей им как родичам государя несомненные выгоды. А вот что касается авторства Послания к царю Ивану Васильевичу, то И. И. Смирнов прав: автором Послания был митрополит Макарий. Зря только историк датировал написание Послания 1547 годом, мотивируя эту датировку тем, что новые советники царя, возглавляемые Сильвестром и Адашевым «не могли нести ответственности за события 1547 г.»>{396}. Неизвестно, из чего И. И. Смирнов заключил о том, будто автор Послания возлагает на кого-то «ответственность за события 1547 г.». Он вспоминает об этих и других событиях как о наказании Господнем за грехи: «Какии казни и всякиа наказаниа Господь наведе, грех ради наших…»>{397}. Точно так же вспоминали о них и при иных обстоятельствах, к примеру, на Стоглавом соборе в речи царя Ивана>{398}. Совершенно очевиден назидательный характер такого рода воспоминаний.
Надо заметить, что автор Послания не ограничивается перечнем «казней» и «наказаний» за грехи, содеянные в недавнем прошлом. Он рисует картину самых что ни на есть последних грехопадений русских людей: «Возста убо в нас ненависть, и гордость, и вражда, и маловерие к Богу, и лихоимство, и грабление, и насилие, и лжа, и клевета, и лукавое умышление на всяко зло, паче же всего блуд и любодеяние, и прелюбодеяние, и Содомский грех, и всякая скверна и нечистота. Преступихом заповедь Божию, возненавидихом, по созданию Божию, свой образ, и строимся женскою подобою, на прелесть блудником, главу и браду и усе бреем, ни по чему не обрящемся крестьяне: ни по образу, ни по одеянию, ни по делом, кленемся именем Божиим во лжу, к церквам Божиим не на молитву сходимся… несть на нас истиннаго крестного знамения, по существу, персты управити по чину, вообразити Господне древо и животворящий крест, и Троица: Отца, и Сына, и Святаго Ауха, и показати божество и человечество, и крещение, покаяние, Ердань, и Спас, и Предтеча, и вся сия святолепно в руце устроив, назнаменовати крест Христов: первее на челе, потом на персех, на сердци, таж на правую плещу и на левую, ино, по существу крест воображен, телу на здравие, а души на спасение, рукою себя перекрестити, а телом поклонитися Господу Богу, а умом молитися от всея душа и от всего помышления…»
