тем, что беглый боярин писал свою Историю, рассчитывая якобы на польских и литовских читателей, и поэтому стремился обставить ее привычными и понятными для заграничной читательской аудитории словами>{159}. Отсюда у него и этот полонизм. Однако более основательной представляется точка зрения Р. Ю. Виппера, обратившего внимание на то, что «Курбский очень характерно называет тесную думу, в которой он и сам участвовал, «избранной радой». Ни у кого другого этого названия не встречаем; а русский эмигрант, разумеется, применяет его недаром: у него перед глазами высший совет, ограничивающий власть польского короля, «паны-рада». Представитель старинного княжеского рода, родня литовских и польских панов, естественно увлекается примером олигархии у западного соседа. Называя именем этой верхней палаты аристократической республики тесную думу при московском царе, Курбский только подтверждает правильность жалоб Ивана IV на то, что советники отстранили его от дел, «снимали его власть», приводили «в противословие» бояр, раздавали самовольно чины и земли и т. п.»>{160}. Значит, не для удобства заграничных читателей князь Курбский прибегал к понятию избранная рада с целью подчеркнуть особую роль Избранной Рады, ограничивающей русское самодержавие и тем существенно отличающейся от традиционных политических институтов Руси, призванных укреплять самодержавную власть, а не сковывать ее действие. Вот почему Избранную Раду необходимо рассматривать как новое явление в политической системе Русского государства, ранее не известное и занесенное в Московское царство со стороны, с Запада. Это, собственно, и объясняет, почему А. М. Курбский воспользовался для его обозначения «иноземным» термином «Рада», позволяющим более точно (сравнительно с любым русским термином) определить функциональное предназначение Избранной Рады>{161}.
Не исключено, однако, что словосочетание Избранная Рада было в придворном политическом обиходе середины XVI века. Возможно также то, что оно звучало и в устах царя Ивана>{162}, очарованного Сильвестром и Адашевым с их советниками. Степень этого очарования оказалась столь сильной, что царь Иван долго не мог понять, куда ведет путь, намечаемый Избранной Радой. Поэтому он длительное время не вступал с нею в конфликт. К тому же политика Избранной Рады была двойственной, что мешало царю до конца разобраться в замыслах Сильвестра и Адашева. С одной стороны, они выступали инициаторами реформ, в которых нуждалась страна, а с другой — вели скрытый подкоп под фундаментальные основы Святой Руси, а именно под самодержавие, православную веру и церковь. То была выработанная веками изощренная тактика тайных организаций, применяемая ими по сей день. Обманутый ею молодой государь находился в полном согласии с Избранной Радой. А. А. Зимин в этой связи писал: «В конце 40-х — начале 50-х годов XVI в. представления Ивана IV о путях преобразования государственного аппарата совпадали с предложениями Адашева и Сильвестра. Избранная рада не противостояла царю, а проводила единую с ним политическую линию. В какой мере при этом Иван IV находился под влиянием временщиков, установить гораздо труднее, но вопрос этот имеет значение скорее для изучения характера царя Ивана, чем для исследования самой сущности реформ середины XVI в.»
