Он хотел закурить, но вспомнил, что Саша не переносит запаха дыма. Сунул пачку обратно в нагрудный карман футболки. Я почему-то подумала, что за два года общения мы не стали ближе. Он приходил к нам почти каждый день. Мы садились втроём, или даже вдвоём, но это реже, за клеёнчатый стол. Говорили о жизни, настроении, работе—о разном, смеялись или тревожились. Но вот занятная штука: эти посиделки не приблизили нас ни на шаг. Антон переводил беседу, если не хотел о чём-то рассуждать. Иногда просто молчал, делал вид, будто обращаются не к нему. К Саше он всегда был внимателен. Никогда не сюсюкал, не заискивал, как многие взрослые, не вёл себя снисходительно. Ей очень нравилось, что мы все говорим на равных. Я, часто оставляя Сашку с Антоном, была спокойна.
В тот раз он сел на другой стул. Что уже само по себе было странно, ведь Антон всегда занимал одно и то же место. Как собака, выбравшая себе уютный угол, никогда не садился иначе. Мне даже думалось, что такая мелочь стала у него ритуалом. Пришла Саша. Пили чай молча. Потом Антон вспомнил, что у него дома есть хорошая книга и надо её принести. Сашка вызвалась помочь. Когда дверь хлопнула, Антон сказал, что нечестно, если умирают молодые и красивые. Старые и отжившие своё—это нормально, а вот молодые—плохо. Ничего толком ещё не было, а уже вскрыли черепную коробку, взвесили, промыли кишочки, зашили трупным швом, да упаковали в ящик. Пришёл скучный поп, оттрындел над усопшим заупокойную, махнул кадилом пару раз, и поплёлся по своим делам дальше. А что несправедливо, ему дела нет, Бог всё простит. Только, где он, этот ваш Бог? Кто его видел, Бога-то? Уж куда-куда, а к Антону на работу он точно не заглядывает. Туда санитары-то ходить боятся, облегчённо вздыхают, если кто из смотрителей к труповозке сам выходит. Антон помолчал. — Знаешь, Майка, к нам сегодня молодую привезли, двадцать семь лет. Красивая. Волосы чёрные, губы пухлые, фигура—ничего лишнего. Лежит, как живая, только бледная, даже резать жалко.
Я шесть лет не плакал, а тут по-пацански заныл. Ей бы жить да жить, а её сюда. Обидно, сил нет.
Посмотрела на Антона. Попыталась представить, как этот крепкий человек плачет. Интересно, что видно в его глазах, как он сидит, что выражает его лицо, как выглядят губы. Подумала ещё и решила: вряд ли ему пойдёт человечность, во всяком случае, такая, как принято понимать. В голове завертелось знакомое: «Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей».
