А где же собака, злая немецкая овчарка, которая и днём наводила ужас, не говоря уже о ночи? Вот выскочит вдруг и закусит, придут другие люди, и потом уже не оправдаться, не очиститься. Где же собачка? Да издохла она, наверно. Уже давно приготовлен ей свежий кусок мяса, именно такой кусочек, чтобы понравился ей, и уже давно обломан кончик иголки, который воткнут в середину этого куска, и хвалёная колхозная собачка уже ухватила, жадно ухватила лакомый кус, и кончик иглы сделал своё дело, он дошёл до сердца, попал туда, куда было задумано, и собачка лежит возле куреня, вроде спит, но она не проснётся к утру, потому что никогда не проснётся.
А ружьё? Может, отсырел порох в патронах, которыми заряжена двустволка, двустволка — это верное дело, если с одного ствола ещё можно мазануть, промазать вдруг, то с двух — тут никуда не денешься, два ствола — это две смерти, идущие друг за другом, если одна не успеет прибрать тебя к рукам, случайно не заметит, что сидишь ты за двумя мешками капусты, ловко спрятавшись, то вторая обязательно подберёт.
— Что ты, заснул? Открывай мешок.
Я открыл ещё один мешок, и он тоже стал наполняться.
— А сторож где? — спросил я. Мы наполняли уже четвёртый мешок, и хотелось жить.
— В курене, вместе с собакой.
— Значит, и сторож погиб?
Но брат уже ушёл в поле. Что со сторожем-то?
— Что со сторожем? — спросил я у другого брата, у младшего, когда он подошёл с кочанами.
— Пьяный спит, — признался брат, — мы его самогонкой угостили.
— Живой! — вырвалось у меня.
— И счастлив, — добавил брат редкое слово.
— А собака?
— И собака спит.
— И не проснётся уже?
— Не волнуйся, протрезвеет и проснётся.
— Она тоже пьёт?
— Угощают же. Кто откажется?
И сторож был жив, и собачка жива, и мы были счастливы, братья несли по два мешка капусты, а мне доверили ножи. В конце поля остановились отдохнуть. Я посмотрел на поле. То там, то сям шевелились неясные тени.
— Урожай хороший, всем хватит, — сказал младший брат.
— Как бы возвыситься? — спросил я Приму. С ним меня познакомил Шахимат. — Возвыситься над толпой?
— Надо подняться на 11 этаж, — предложил Прима.
— Ты неправильно понял. Возвыситься над всеми: харьковскими обывателями, слепой массой, жителями города и пригородов, Мерефы, Новосёловки, и даже Люботина, стать выше народа.
— Выше студентов, наших, и других, выше всех живых, ходячих?
— Да.
— Надо влезть на крышу.
— Университета?
— Конечно. На Госпром не полезем.
— О чём ты говоришь, Прима? — открыл рот и Шахимат. До этого он молчал. — Надо оторваться от массы, как протуберанцы от солнца.
