Там, в первом классе, нас уже учили систематически – катехизису и всему, связанному с религией, начаткам священной истории. Мне было тогда примерно шесть с половиной – семь лет, потому что меня передержали дома. Я очень маленьким научился читать и писать и по их вине потерял почти два года, я мог бы уже ходить в третий класс.
В школе давалось систематическое образование, но особенно материально и в смысле окружения стало намного лучше, у меня были учителя, уроки, товарищи, чтобы играть, и многие другие занятия, чего совсем не было, когда я сидел дома один и учил арифметику по тетрадной обложке. Это новое положение длилось до тех пор, пока я сам в том раннем возрасте не поднял свой первый мятеж…
Фрей Бетто. Почему?
Фидель Кастро. Просто потому, что я устал от всего этого. Иногда дома меня шлепали в наказание и, если я не ходил по струнке, грозили, что пошлют в школу интерном. И вот наконец я однажды понял, что жить в школе для меня выгоднее, что мне будет там лучше, чем в этом доме.
Фрей Бетто. Кто грозил, ваши брат и сестра?
Фидель Кастро. Крестная, крестный, учительница, когда приезжала на каникулы, все!
Фрей Бетто. А-а, крестная и остальные взрослые!
Фидель Кастро. Да-да.
Фрей Бетто. И какой вы подняли мятеж?
Фидель Кастро. Так вот, эти люди получили настоящее французское образование, они превосходно говорили по-французски. Очевидно, оттуда идут их отношения с консулом. Не помню хорошенько, почему две сестры получили французское образование, было ли то во Франции или на Гаити. Они говорили по-французски и были воспитаны безукоризненно. И конечно, всем этим манерам они с малых лет учили меня. Среди прочего, нельзя было просить. Помню, у иных мальчиков, совсем бедных, тем не менее водилось сентаво, чтобы купить гранисадо – толченый лед с сиропом – или кусочек сладкого льда, а мне нельзя было ничего у них просить, потому что это запрещалось нормами французского воспитания; и если мне случалось сказать кому-то: дай мне немножко, мальчики, по свойственному их возрасту эгоизму и также оттого, что жили в ужасающей бедности, зная, каких правил я должен был придерживаться, немедленно говорили: а-а, ты просишь, вот я скажу у тебя дома.
В той семье были свои правила, впрочем, я их не критикую. Надо было делать
то-то, то-то и то-то, все очень дисциплинированно. Надо было говорить очень вежливо, нельзя было повышать голос. Конечно, нельзя было говорить ни одного неположенного слова. И вот, слыша угрозы послать меня в интернат я чувствую, что мне все это надоело; я уже давно понял, что происходило раньше, я даже понял, отчего я прежде голодал и что со мной поступали несправедливо – я не рассказываю тебе это в деталях, потому что наша цель не писать мою автобиографию, а поговорить о темах, которые ты поднял, - и вот однажды я прихожу из школы и намеренно не подчиняюсь ничему, не слушаюсь никаких приказаний, не выполняю никаких правил, не придерживаюсь никакой дисциплины, говорю громко, произношу все слова, которые, как мне казалось, запрещено произносить, сознательно поднимаю мятеж с тем, чтобы меня послали жить в интернат. И вот так мой первый мятеж, и далеко не единственный, вспыхнул в первом классе, в возрасте самое большее семи лет; надо бы это уточнить в каком-нибудь архиве.
