— Вот эта — белая капустница. Смотрите, бабочка-парусник, а эта бабочка — из семейства белянок…
Вдруг ей стало невмоготу. Потянув на себя раму, она открыла окно и выбила москитную сетку. Кешав внимательно посмотрел на нее и затем рассмеялся. Все вместе они стали проворно изгонять безумно метавшихся по комнате бабочек в окно, наружу, туда, где светло. Когда окно было снова закрыто, Падма заметила двух мертвых бабочек, одну — на акустической колонке, другую — на кофейном столике. Первая была желтого цвета, вторая — оранжево-черная. На полках и мебели осталась лежать пыльца.
— Там еще одна, попалась в ловушку, — громко сказала она, — На картине. За стеклом.
Это была оранжевая бабочка. Падме показалось тогда, что ее крылышки бьются о стекло.
— Глупая, она же нарисованная. — Кешав стоял позади нее, мягко трогая пальцем бабочку, другой рукой гладя жену по волосам. И она увидела, что так оно и есть.
Она часто сидела, размышляя о недавнем прошлом, безуспешно стараясь найти какой-нибудь вещий знак, хотя бы намек на то, что все окончится для нее вот так, и нить воспоминаний, разматываясь, неизбежно приводила ее в далекие времена ее детства в Индии. Перед глазами вставал огромный неухоженный дом, где в многолюдных комнатах жили четыре поколения их семьи — яркие стайки тетушек, трещавших, словно сороки, корова молочника, приходившая каждое утро к их воротам, плеск молока в ведре. Старое манговое дерево — любимое место, где она могла прятаться, — похожее на темную многорукую богиню, его перепутавшиеся стволы стремились прямо в небо, а длинные зеленые вощеные листья перешептывались, подобно жрицам. В воробьином гнезде полно голых птенцов — они пищат, широко раскрыв рты. Она лежит на широкой ветке, прижавшись щекой к шершавой коре, и смотрит вниз на плоскую крышу дома, видит цветочные горшки на невысокой стене вдоль крыши, одежду, цветными флажками развевающуюся на натянутой веревке. Вот бабушка собирает дикий жасмин в заросшем саду позади дома, поднимает голову и видит Падму, улыбается, качает головой и называет ее обезьянкой. Но всякий раз, подобно ненужному воздушному змею, парящему кругами, ее мысли возвращаются в тот самый день, когда остановилось время.
В тот яркий безоблачный летний день она со своего дерева увидела, как ее слабоумный дядя поднялся на крышу. Она с интересом наблюдала за ним: для чего понадобилось взрослому человеку с разумом трехлетнего ребенка — его выходки неизменно веселили младшее поколение семьи, ее родных и двоюродных братьев и сестер — залезать на крышу, куда ему строго-настрого запретили подниматься. Обычно ему нравилось представлять себя на месте кого-то или чего-то. Однажды он просидел на полу в гостиной несколько часов, притворяясь или действительно решив, что он стул. В другой раз дядя вообразил, что он выхухоль, побежал вдоль стен за дом, где стал зарываться в землю под кустами и сопеть. Он не должен был быть на крыше, Падма знала это — бабушка живет в страхе, что когда-нибудь ее младшему сыну захочется стать птицей. Но этот день был таким солнечным, дышал светом, воздухом, покоем, что она не думала о несчастье. Сначала дядя просто ходил кругами, двигаясь неуклюже и напоминая жирафа, он постукивал по цветочным горшкам и хлопал по белью на веревке своими мягкими, но цепкими руками. Восьмилетней Падме пришло в голову, что, наверное, нужно позвать кого-нибудь и сказать, что Чотей-Маму один на крыше, но смотреть на него было так увлекательно. Она еще раздумывала, что ему бросить — веточку или листик, чтобы посмотреть, что будет, — как он полез на крышу лестничного колодца.
