«А может быть, все-таки врет? Она ведь актриса. Так сыграет, что и не разберешься. Ну что ж — играть так играть».
Он встал и сказал:
— Собирай вещи.
— Что-о?
— Собирай свои шмотки. Через два часа выходим.
— Куда?
— Как куда? Уходим из Таллина дальше. В рыболовецкий колхоз и в Ленинград.
— А я?
— Торопись. Через час выходим. Ребята в курсе.
— Сейчас.
Димка вытащил из палатки свой рюкзак и посмотрел на Галю. Она лежала на спине, положив руки под голову.
— Димка, — сказала она, — подбрось монетку.
— А ну тебя.
— Я прошу, подбрось монетку.
Димка вынул из кармана пятак и подбросил его.
— Что? — спросила Галя.
Монетка лежала орлом. Димка поднял ее, сунул в карман и сказал:
— Решка.
Галя села. Они смотрели друг на друга.
— Димка, я не пойду с вами. Я остаюсь здесь.
Всю жизнь он будет помнить то, что произошло дальше. Всю жизнь ему будет противна жизнь при воспоминании об этом. Как он буйствовал, и как умолял ее, и как крикнул ей в лицо то слово, и как потом просил прощения, обещал все забыть, и как он заплакал.
Последний раз он плакал четыре года назад в пионерском лагере, когда его на глазах всего отряда в честном поединке отлупил Игнатьев. Кто мог знать, что Игнатьев целый год занимался в боксерской секции? Дней через десять после этой истории он снова плакал. Но вовсе не из-за Игнатьева. Он лежал в траве и смотрел в голубое небо, куда взлетали стрелы малышей из 4-го отряда. О чем-то он думал, он сам не понимал о чем. Может быть, все-таки об Игнатьеве, о том, что через год он ему покажет, а может быть, о Зое, вожатой 4-го отряда. Было забавно смотреть, как стрелы летели ввысь, исчезали в солнечном блеске и появлялись вновь, стремительно падая. Малыши для утяжеления вбивали в наконечники гвозди. Шляпкой вперед, конечно. Он на мгновение закрыл глаза, и одна такая стрела попала ему прямо в лоб. Бывает же такое! Малыши испугались и убежали, а он перевернулся на живот, уткнулся носом в землю и заплакал. Не от боли, конечно. Было не больно. Но все-таки страшно обидно — попасть прямо в лоб. Как будто мало места на земле. Потом четыре года он не плакал. И когда его била шпана в Малаховке, молчал. А вот теперь снова.
Плакал из-за потрясающей обиды и из-за того, что рисовало ему нехорошее воображение. Плакал неудержимо, истерика тащила его вниз, как горная река. Он презирал себя изо всех сил. Разве заплачут ремарковские парни из-за обманутой любви? Пойдут в бар, надерутся как следует и будут рассуждать о подлой природе женщин. Почему же он не может послать ее подальше и уйти, насвистывая рок-н-ролл? Он презирал себя и в то же время чувствовал, что словно освобождается от чего-то.
