– Он совершенно прав, Анна Мария, орган не в меру громок.
– Ты не сердишься на Вольферля?
– Я горжусь им.
Мама прижала к себе Вольферля, и это он тоже запомнил.
Скоро мальчик начал различать многие звуки. Ему уже исполнилось два года, это был большеголовый, голубоглазый ребенок, белокурый, со светлой нежной кожей. Мальчик был вполне здоров, хотя и маловат ростом для своего возраста. Он умел немного ходить – если держался за кого-нибудь или за что-нибудь, – но по-настоящему волновали его только звуки. В комнате был стол, за которым его кормили, а он любил поесть; были окна, из которых можно было смотреть на прохожих, и ему нравилось это занятие; можно было играть с Наннерль, когда она не занималась с Папой, но самыми счастливыми были минуты, когда он слышал какие-то новые звуки. Дождь стучал по окнам, и это приводило его в восторг. Оп прислушивался к ветру, хотя часто шум был громким и пугающим. Тиканье часов завораживало мальчика своей ритмичностью. По стуку тарелок он мог определить, кто моет посуду. Тереза делала это почти беззвучно; Мама, казалось ему, иногда стучала больше, чем нужно; Наннерль всегда гремела посудой, а то и роняла что-нибудь, и тогда от внезапного грохота у него на глаза навертывались слезы. В тот вечер, когда Наннерль с оглушительным звоном разбила блюдо, он рыдал так, словно на него свалилось огромное горе.
Как-то раз Леопольд взял его с собой на вершину горы, где крепость Гогензальцбург возвышалась над всем городом. Подъем был долгий, тяжелый, только архиепископ имел право подъезжать к древнему замку верхом, и Леопольд почти весь путь нес Вольферля на руках. Но когда они ужо стояли над Зальцбургом и им открылся знакомый, столь любимый Леопольдом вид – Унтерсберг, баварская равнина, река Зальцах, – он понял, что старался не зря. Трудно было бы найти для Зальцбурга лучшее местоположение, думал Леопольд. Он указывал Вольферлю на плоские кровли, купола церквей и монастыря, узкие темные улочки «Города бюргеров», широкие площади «Города суверена», изящные очертания собора и громаду Резиденции. Это была прекрасная картина, и она не могла не понравиться сыну.
Вольферля же интересовало другое. Пчелы жужжали над головой, и он пытался понять, о чем они разговаривают. Стрекотали кузнечики, и ему хотелось подражать их стрекоту. Он услыхал пение малиновки и с наслаждением внимал ему. Когда же в горах поплыл, повторяясь и нарастая, колокольный звон, он забыл обо всем. Вольферль стал покачиваться в такт взад и вперед, взад и вперед.
