Его обыкновенно мутные, бесцветные глаза блестели темным огоньком, в них мелькнуло, может быть, совершенно помимо его воли, что-то вроде животной страсти. Это инстинктивно взволновало молодую девушку, и ей вдруг стало стыдно за свою полуобнаженность.
Бобров не танцевал. Прислонясь к косяку одной из дверей залы, он смотрел на танцующих, или, вернее, на Юлию.
Последняя заметила это и тотчас же забыла своего шурина, перестала чувствовать на себе его неприятный взгляд и стала танцевать только для Виктора, как она мысленно говорила себе.
Она не могла, впрочем, не обратить внимания на грустное, совершенно не гармонирующее с бальной обстановкой выражение мужественного, не совсем правильного, но чрезвычайно выразительного лица Виктора Аркадьевича.
Он, казалось, страдал. Она даже заметила, что в глазах его раз или два мелькнул злобный огонек.
"Уж не на меня ли он сердится?" — пронеслось в ее голове.
"Почему он кажется несчастным и раздраженным, когда она была так хороша… и когда он должен чувствовать себя любимым, следовательно, счастливым?" — продолжала думать она.
По окончании вальса Юлия в сильном беспокойстве села около своей сестры.
При первых звуках ритурнеля кадрили Бобров подошел к ней.
Первая кадриль была обещана ему.
Они отправились занять место.
Он не говорил ни слова.
Она начала первая.
— Вы грустны сегодня… Что с вами?
— Мне действительно тяжело! — тихо и взволнованно произнес он.
— Отчего?
— Оттого, что вы так хороши… а я принужден скоро с вами расстаться.
— Расстаться… скоро! — с расстановкой, вопросительным тоном сказала она.
— Завтра я уезжаю… я возвращаюсь в Петербург.
— Но вы должны были пробыть здесь целый месяц, а не прошло еще двух недель…
— Это необходимо!
— Почему?
— Потому что… потому что я люблю вас… — с усилием проговорил он.
— А, вот почему…
— Да… я дал слово… я должен!
— Вы дали слово? Вы должны? — подняла она на него вопросительно-недоумевающий взгляд.
Он был страшно бледен.
— То был прекрасный сон… — продолжал он. — Настало пробуждение. Сон был непродолжителен, но он наполнил всю мою жизнь…
— Я вас не понимаю! — прошептала она. — Кому вы дали слово? Почему вы должны?..
— Этого требует ваша честь и мое собственное достоинство.
— Но что же случилось?
— Я дал слово не говорить…
— Даже мне?
— Вам в особенности.
— Но если я вас буду просить, умолять…
Он, видимо, колебался, но взгляд молодой девушки выражал такую непритворную скорбь, что он не мог отказать ей.
— Графиня Надежда Сергеевна говорила со мной…
