6 февраля 1946
Сегодня было очень плохо у Ричарда. Он говорил мне о том, как противоречат друг другу разные конфессии, а я старалась слушать, но не сумела, и он это заметил. Он вдруг сказал мне:
— Зачем вы сюда ходите? — а я не подумала и сказала:
— Чтобы видеть вас.
— Я думал, вы ходите учиться, — сказал он, и я объяснила, что это я и имела в виду.
Я знала, что он не верит мне, и боялась, что он обидится, рассердится, но он совсем не рассердился. Он встал с кресла и сел рядом, на диван, чистой щекой ко мне. Он сказал:
— Мне очень важно, что вы приходите. — И тут я поняла, что сейчас он будет за мной ухаживать. Он взял мою руку и спросил:
— Я вам не нравлюсь?
— Конечно, нравитесь, — сказала я. — А то бы я тут не была.
— Вы не выйдете за меня замуж? — спросил он, из гордости — так, словно спрашивал, не выпью ли я чаю.
— Генри обидится, — сказала я, стараясь обратить это в шутку. Он спросил:
— Вы ни за что от него не уйдете? — а я сердито подумала: «Если я из-за Мориса не ушла, какого черта уходить из-за вас?»
— Мы с ним женаты.
— Для нас с вами это ничего не значит.
— О нет, значит! — сказала я. — Я верю в Бога. — Надо же когда-нибудь сказать. — Это вы меня научили. Вы с Морисом.
— Я не понял.
— Вы всегда говорили, что священники отняли у вас веру. Бывает и наоборот.
Он посмотрел на свои руки и сказал:
— Мне все равно, во что вы верите. Верьте, во что хотите. Я вас люблю, Сара.
— Простите, — сказала я.
— Я люблю вас сильнее, чем ненавижу веру. Если бы у нас были дети, я бы разрешил вам их портить.
— Ну зачем вы!
— Я небогат. Больше мне нечем вас подкупить.
— Я люблю другого, Ричард.
— Не так уж вы его любите, если связаны этим дурацким обетом.
— Я все делала, чтоб его нарушить, — сказала я. — Ничего не выходит.
— Вы думаете, я дурак? — спросил он.
— Что вы, почему?
— Потому что я жду, чтобы полюбили такого, — он повернулся ко мне больной щекой. — Вы верите в Бога. Это легко. Вы красивая. Вам не на что жаловаться, а мне за что Его любить, если Он дал вот это ребенку?
— Ричард, — сказала я, — дорогой, это совсем не страшно… — и закрыла глаза, и поцеловала пятна. На минутку меня затошнило, я ведь боюсь уродства, а он сидел тихо, не двигался, и я подумала: «Я целую горе, оно — Твое, не то что счастье. Значит, я люблю Тебя». Я почти ощутила вкус железа и соли и подумала: «Какой Ты добрый! Ты бы мог убить нас счастьем, а дал нам быть с Тобой, в горе».
Я почувствовала, что он резко отодвинулся, и открыла глаза. Он сказал:
