Где те милые сердцу существа, к которым я могла бы обратить свой взор и возрадоваться?
(Выпрямляется.) Будь проклята эта деревня и ее обитатели, которые ничего не слышат, кроме электрического рева кегельбана, будь прокляты ваши рожи с губами, похожими на щель в копилке, в которую вам все время что-то запихивают, запихивают, вот только ничего вы с этого не получаете. Будь прокляты ваши фальшивые наряды, с гипсово-белыми чулками, кожаными ремнями и костяными пуговицами, напоминающими черепа. Будь прокляты ваши потомки, которые, едва встав на ноги, уже стоят, как мясники, и смотрят так, словно их самих уже привели на заклание.
(В зал.) Вы – трупы, сами не ведающие того, что давно уже умерли! Вы не люди, ибо нет ничего людского в жизнезабвении и жизнезабвенности! Быть может, ада и не существует, зато есть проклятие!
Грегор и Нова выходят на авансцену. Старая женщина отходит в сторону.
ГРЕГОР
Вот здесь это было. Вот оно, это место, которое уже не относится к деревне. Сколько раз я проходил этот отрезок пути – отсюда в деревню и обратно, сколько раз пробегал по нему: пасхальным утром, торопясь домой, с освященной горящей головешкой, предназначенной для того, чтобы зажечь огонь в печи, – головешкой, которая по дороге вся обугливается и рассыпается на части у самых ворот, так что я едва успеваю подхватить голыми руками последний, еле тлеющий уголек и донести его на ладошке до двери; и было другое утро, когда я, наоборот, выскочив из дому, помчался в церковь, чтобы велеть звонить в колокола в связи со смертью кого-то из родственников. Я привязан к этому клочку земли, который лежит за пределами деревни, как ни к какой другой далекой манящей стране. Я даже испытываю гордость от того, что родился по соседству с ним, и мне важно знать, что я записан в здешних метриках. Когда я по дороге сюда увидел издалека эти стены и верхушки деревьев, мне захотелось поскорее очутиться там. Я летел. Все летело. Это место предстало передо мной как царство чистого цвета и форм, очищенных от всего мелкого, частного, переменчивого, от всего типичного, от всего панического. Здешняя зелень была для меня сердцевинным средоточием всякой зелени, а вся местность чем-то вроде длящейся древности, в которой каждый различен, но у всех – один голос, и называлась она ЗДЕШНОСТЬ. А когда зазвонил большой колокол, я представил себе, что его гул слышат теперь все и каждый в отдельности – на полях, в могилах, на склонах, на крышах, в комнатах, на тракторах, и понял смысл этого перезвона; не «я» был тут, а «я и гул». «Ты никогда не изменишь этому гулу и никогда его не разгласишь», – сказал я себе. Ведь и вокруг мест разыгрываются драмы: быть может, это последние драмы, непревзойденные драмы. Вот отсюда для меня все начинается, с этого безмолвного кладбища, – отсюда берет начало моя культура.
