Стоял ослепительный апрельский день. Весна возвещала о себе чудесными теплыми дуновениями ветерка. Г-же де Бонниве пришло в голову перенести очередное занятие богословием в сад. Она рассчитывала почерпнуть в зрелище «вечно обновляющейся природы» неопровержимый довод в пользу одного из основных положений своей философии: все, что прекрасно, тем самым истинно. Маркиза говорила очень красноречиво и довольно долго, как вдруг горничная доложила ей о визите одной иностранной княгини. Свидание было назначено неделю назад, но интересы новой религии, апостолом Павлом которой должен был когда-нибудь стать Октав, заставили маркизу забыть обо всем на свете. Чувствуя себя в ударе, она попросила Октава дождаться ее возвращения.
— Пока что вам составит компанию Арманс, — добавила она, уходя.
— Знаете, кузина, что говорит мне моя совесть? — сказал после ее ухода Октав, нимало не робея, ибо робость — дитя любви, отлично сознающее свое происхождение и на что-то притязающее. — Она говорит, что вот уже три месяца, как вы меня презираете, считая ничтожнейшим человеком, который потерял голову от предвкушения богатства. Я долго искал способа оправдаться в ваших глазах, но так ничего убедительного и не придумал. Поэтому мне тоже остается прибегнуть лишь к вашему внутреннему сознанию. Я расскажу вам, что со мной произошло, а вы по моим глазам поймете, лгу я или говорю правду.
И Октав начал подробно и с полным простодушием излагать юной кузине свои чувства и действия, уже известные читателю. Не забыл он упомянуть и о том, как, отправившись за китайскими шахматами, случайно услышал слова Арманс, сказанные Мери де Терсан.
— Эти слова решили мою жизнь: с тех пор я, не переставая, думал только о том, как мне вернуть ваше уважение.
Воспоминание об этом разговоре глубоко взволновало Арманс: несколько слезинок скатилось по ее щекам. Она не прерывала Октава. Когда он кончил, она еще долго молчала.
— Вы меня осуждаете! — воскликнул потрясенный Октав.
Она не отвечала.
— Я потерял ваше уважение, — продолжал он со слезами на глазах. — Скажите, что я должен сделать, чтобы занять прежнее место в вашем сердце, и я немедленно это сделаю.
Последние слова, произнесенные Октавом с пылкой, хотя и сдержанной страстью, лишили Арманс остатков мужества. Она уже не владела собой, слезы хлынули из ее глаз; она, не скрываясь, заплакала. Ее пугала мысль, что Октав скажет еще что-нибудь, от чего смятение ее усилится и она окончательно потеряет самообладание. Но больше всего она боялась заговорить. Поэтому она заставила себя протянуть ему руку и произнести обычным дружеским тоном:
