Наступило долгое молчание. Наконец он накрыл ладонью ее руку.
— Ты ведь понимаешь, Дорис? Я сознаю, что достоин осуждения.
Ее рука осталась неподвижной. Он почувствовал ладонью, какая она холодная.
— Она что же, ревнует?
— Понимаешь, когда она жила здесь, кое-что ей перепадало, а теперь она этого лишилась и, конечно, недовольна. Но любить она меня никогда не любила, так же как я ее. Туземные женщины, знаешь ли, вообще не особенно жалуют белых мужчин.
— А дети?
— О, с детьми все в порядке. Я их обеспечил. Как только мальчики подрастут, я их отправлю в Сингапур в школу.
— И для тебя они ровно ничего не значат?
Он замялся.
— Буду с тобой совершенно откровенен. Меня бы огорчило, если бы с ними что-нибудь случилось. Когда должен был родиться первый, я думал, что буду любить его больше, чем любил его мать. Так оно, возможно, и было бы, если б он родился белым. Конечно, поначалу он был ужасно забавный и трогательный, но у меня все время было ощущение, что он не мой. Мне это самому иногда казалось неестественным, я ругал себя, но скажу честно, для меня они значат не больше, чем если б были чьи-то еще. У кого нет детей, те много сентиментальной чепухи о них болтают.
Теперь она знала все. Он ждал, что она скажет, но она молчала. Сидела, не двигаясь.
— Хочешь еще что-нибудь спросить, Дорис? — сказал он наконец.
— Нет. У меня что-то голова разболелась. Пойду, пожалуй, спать. — Голос ее звучал ровно, как всегда. — Я даже не знаю, что сказать. Очень это, конечно, получилось неожиданно. Дай мне время подумать.
— Ты очень на меня сердишься?
— Вовсе нет. Только… только мне хочется побыть одной. Ты сиди. Я пойду спать.
Она встала и положила руку ему на плечо.
— Очень сегодня жарко. Лег бы ты лучше у себя в гардеробной. Спокойной ночи.
Она ушла. Он слышал, как она заперла дверь в спальню.
Наутро она была бледна: как видно, провела бессонную ночь. В ней не чувствовалось озлобленности, говорила она обычным тоном, но с усилием, точно заставляла себя поддерживать разговор с малознакомым человеком. Они никогда не ссорились, но сейчас Гаю казалось, что так говорить она могла бы после размолвки, если бы и примирение не смыло обиду. Его смущало выражение ее глаз — он читал в них необъяснимый страх. Сразу после обеда она сказала:
— Мне нездоровится. Пойду лягу.
— Бедняжка ты моя! — воскликнул он.
— Это не страшно. Через два-три дня пройдет.
— Я попозже зайду к тебе проститься.
— Нет, не нужно. Я постараюсь поскорее заснуть.
