— Иду мимо, дай, думаю, проведаю их.
Нет, не верится мне. Или дэв, или фашист. Один из тех, с кем папа воюет. К такому выводу пришла я.
— Он был здесь дня два тому назад, — сказала мама. — Не с добром, значит, приходил.
— Вот-вот. Вынюхивал, что и как. А я ещё удивляюсь, откуда ему известно, где ты пожитки свои хранишь.
— Вещи, конечно, жалко. — Мама тяжело вздохнула, — Но хуже всего, что такие люди рядом. Не знаешь, как от них оборониться. Кате будто мало нам проклятой войны, так ещё и воры!
— Ладно. Ты не очень горюй. И не бойся. Знаешь поговорку: если люди ослабнут духом, то свиньи им на голову сядут.
Первое время после кражи мама, ложась спать, прятала под подушку нож.
У нас только и разговоров было, что про воров, Кто он, этот Аман-шалопай? Прозвище он получил недаром. Никогда, ничем путным не занимался, так, болтался. Нечистой на руку считали у нас и Огульнаба́т, мать Амана-шалопая. Никаких отношений с сельчанами они почти не поддерживали и жили-то на отшибе.
Когда началась война, Аману, как и другим, пришла повестка. В тот же день Аман отправился в пески на охоту, и к вечеру его привезли с простреленной рукой.
Огульнабат подняла крик на всё село:
— Ай, ой, проклятое ружьё выстрелило, убило моего сыночка!
Но люди, знавшие «сыночка», судили иначе:
— Если шалопай не причинит вреда ружью, то ружьё ему и подавно. Сам он себя подстрелил, чтобы избавиться от фронта.
Но уличить самострела никто не мог, как никто не поймал его на краже. А не пойман — не вор. Вот и жил не тужил Аман-шалопай.
Но после войны он всё же угодил в тюрьму. Попался, когда хотел выкрасть девушку из соседнего села. Девушка та закричала что есть мочи, родители услыхали, выскочили, поймали Амана, связали ему за спиной руки и отвезли в город, в милицию. Когда его судили, многие из нашего села ездили послушать.
Новый пёс Акбай исправно нёс службу, но у него был непривычный и, как нам казалось, неприятный голос. Проходишь мимо — он провожает равнодушным взглядом. А Конгурджа, бывало, так и засияет, увидев нас, так посмотрит, что для него и последнего кусочка чурека не жаль.
В шалаше мы жили до холодов, потом перебрались в домик на ферму.
Нуртэч осенью пошла в школу. Мама сшила ей сумку, в этой сумке она в первый же день принесла с уроков книжки, тетради, карандаши. Разложив на кошме свои сокровища, Нуртэч с гордостью, взирала на них, а мне не давала даже пальцем дотронуться. Завидовала я мучительно.
А тут ещё ей уши прокололи. Проткнули мочки иголкой и сквозь дырочки пропустили шёлковую нитку. Это сделала Огульбостан-эдже. Не успеешь ахнуть, как уши Нуртэч украсятся бусинками. А мои останутся пустыми.
