— И летать он не умеет. Не дрыгайся, Тошка, сиди смирно! Эта птица домашняя, клеточная. Родилась в клетке, жила в клетке. И родители жили в клетках.
— Всегда-всегда? — спросила Тошка недоверчиво.
— Ну, не всегда, не знаю… Может, лет двести назад привезли канареек из Африки, с тех пор и живут в клетках.
Тошка заерзала на плече. Раздумывала о чем-то.
— Нет, — сказала она, — и неправда. Воробей тоже плохо летает, а живет себе!
— Воробей — дикий, понимаешь? Он приспособился. А канарейка совсем беспомощная. Корму себе не найдет, холода боится. В первую же ночь замерзнет.
В трамвае Тошка притихла, забравшись с ногами на скамеечку. Трамвай смахивал на живой уголок: повсюду птицы в клетках, рыбы в банках и ведрах, кролики и морские свинки в ящиках, мешках, сумках. Посверкивали настороженные глаза, шевелились мокрые чуткие носы.
Трамвай прихрамывал, тряслись клетки и ящики. Ехали неизвестно куда.
Тошка что-то шептала беззвучно. Взгляд у нее стал сосредоточенным, будто она задачку решала. И я подумал, что зря пустился в объяснения. Это все-таки непростой вопрос — отношение человека к другим живым существам; порой и взрослые люди тут ничегошеньки не понимают. А восьмилетней Тошке где уж понять…
— А как же птиц выпускают? — спросила Тошка, вдруг обрадовавшись какой-то своей мысли. — Нарочно выпускают из клеток? Покупают, чтоб выпустить?
— Тоже надо соображать, — сказал я неохотно. — Если птица долго жила в клетке, выпускать незачем.
— Умрет?
— Скорей всего.
— Значит, они без нас не могут, да?
— Не могут.
— И вот птицы… и рыбы тоже, да?
— И рыбы, и птицы, и домашние звери. И цветы на окошках. Все, кого мы приручили, теперь не могут без нас.
— И собаки?
— Даже собаки.
Тошка еще пошептала что-то, а потом успокоилась, отвернулась, стала глядеть на мелькавшие за окном машины. И до вечера, до той поры, пока не явились за ней родители, Тошка не вспоминала о зверях и птицах. Наверное, надоело ей раздумывать. Забыла.
А вечером вдруг затрещал телефон. Звонила Тошка.
— Ты чего не спишь?!
— Сейчас, — сказала она. — Я только хотела спросить… А если всех выпустить обратно, они приспособятся?
— Кто?
— Ну, птицы, звери… Все домашние. Они опять приспособятся, чтобы на воле жить?
— Нет, — сказал я. — Вряд ли.
— Почему?
— Это долго объяснять. Ложись спать, пожалуйста.
Тошка задумчиво подышала, посопела в трубку. Я представил, как она стоит сейчас у телефона (может быть, тайком вылезла из кровати, в ночной рубахе, босиком) — ковыряет пальцем стену, хмурится, и на лбу ее стягиваются, шевелятся крупные веснушки.
