— Вроде и ветра-то нет, — услышала я на другом балконе голос соседки, — а гляди, вон несет чью-то косынку…
Кому-то казалось, что высоко в небе парит воздушный змей, другие утверждали — это новая модель дельтаплана… Я, пожалуй, изрядно преувеличила, говоря, что мяч стал тяжелым, словно его наполнили водой. Просто он потяжелел ровно настолько, насколько легче стал сам Довас после того, как выдул из себя все заботы, страхи и неуверенность, злобу, зависть, раздражение и капризы. Всякие болячки, зуд разный и недомогания. Мысли о еде, одежде, игрушках.
Так что Довас теперь совсем как та рыбка: выпрыгнет из кувшина и плавает-парит в огромном океане. И крыльями размахивать ему почти не приходится — его несет энергия мысли, точнее, энергия воли, если я правильно поняла… Приказывает себе — хочу быть там-то и там-то, сосредотачивается и летит.
А после возвращения проделывает вот что… Помните дудочку Доваса? Так вот, чтобы сделаться как все, ему приходится вбирать в себя опять те же заботы, обязанности, привычки, желания и даже кое-какие недостатки… Вернувшись из полета, Довас прилаживает свою дудочку к мячу, сам же, будто какой исполин, усаживается на свой «земной шар» и слушает. Если музыка ему не по душе, то не принимает назад все, что выдул раньше. Но так или иначе, Довас в конце концов становится тяжелее, глобус оседает, сплющивается, а Довиле только вздыхает с завистью…
Вам, мальчики, похвастаюсь — я уже тоже многое могу из себя выдуть вон. Стоит мне рассердиться или сильно рассвирепеть, стоит Нуду с Фуком начать меня одолевать, и я, как Довас, принимаюсь поглядывать на небо, на деревья, примечу что-нибудь отрадное, наберу в себя воздуха и совершаю обмен: гнусность со свистом выдыхаю вон, а все хорошее, доброе вбираю в сердце. Попробуйте и вы!
Ой, как же я заболталась! Будьте здоровы — дудите, пойте, отдыхайте, только не вздыхайте!
Ваша Довиле».
На новом месте Угнюсу спалось плохо. По ночам тоскливо выла собака. За ужином тетя тыкала в живот пальцем, требуя, чтобы он был набит до отказа…
Рамунас, видно, ко всему этому привык. В сон проваливался как в ад, потому что тут же принимался скрежетать зубами. Если прислушаться хорошенько, можно было разобрать, как через две комнаты от них храпит дядя Пятрас, как в хлеву трется о стену корова и как на крыше повизгивает красный чертенок — жестяной флюгер.
Иногда за полночь к дому гулко подкатывала машина, стрекотал мотоцикл, с ревом подъезжал трактор, и какой-нибудь детина под хмельком принимался колотить в дверь — просить, чтобы тетя просунула чего покрепче. За десятку, без сдачи… Тетя Виталия заведовала местным магазином, и «горючее» в доме не переводилось.
