Нравственный облик Пушкина | страница 7
Перелом боровшихся сомнений в сторону веры совершился у Пушкина на двадцать втором году жизни. С измученной души его исчезли заблужденья, подобно тому, как "краски чуждые с летами спадают ветхой чешуей" [9]. С этого времени мы видим у него уже вполне сложившийся взгляд, которому он остается верен до конца. В душе его блестит немеркнущим светом не только вера в высший разум, управляющий вселенною, но и, — употребляя выражение Лермонтова, — "вера гордая в людей и в жизнь иную" [10], т. е. в возвышенные стороны человеческого духа и в его бессмертие. Тот "чистый афеизм", указание на уроки которого в перехваченном письме [11] сопровождалось для него тяжелою и решительною карою, — никогда не овладевал им. Он претил его уму и сердцу. "Ты — сердцу непонятный мрак, приют отчаянья слепого, ничтожество — пустой призрак — не жажду твоего покрова" — восклицает он, прибавляя: "Ты чуждо мысли человека, тебя страшится гордый ум" [12].
Он говорил Хомякову, что вопросы веры превосходят разум, но не противоречат ему — и много думал о них. "Я нашел бога в своей совести и в природе, которая говорила мне о нем", — объяснял он А. И. Тургеневу [13], сходясь в этом с Кантом, которого, конечно, не читал, когда в садах Лицея "читал охотно Апулея" [14].
"Если человек нападает на идею о боге и находит его в душе своей — значит, он существует, — развивал Пушкин свой взгляд в беседах у Смирновой, — нельзя найти то, чего нет, и самая сильная фантазия отправляется все-таки от существующих форм". Поэтому он подсмеивался над упорными усилиями обширной аргументации отрицателей существования бога. "К чему такие старания, если его действительно нет?" — спрашивал он. К библии и к евангелию Пушкин относился с величайшим интересом. Он увлекался ими и глубоко вдумывался в их содержание. Рекомендуя сыну своего друга князя Вяземского пристально и постоянно читать книги священного писания, Пушкин называл их "ключом живой воды" [15]. Замечая, что евангелие настолько истолковано, объяснено и проповедано повсюду, что не заключает в себе уже ничего для нас неизвестного, — он указывал на его вечно новую прелесть для всех пресыщенных миром или погруженных в уныние… В разговорах с Барантом, восторженно отзываясь о библии и в особенности о евангелии, он, по поводу стремлений подвести смысл святой и вечной книги под мерило временных человеческих различий и направлений, говорил: "Мы все несем бремя нашей жизни, иго нашей человечности, столь подверженной заблуждению, — и это иго уравнивает все; Христос велит взять его иго и бремя, которые помогут нам донести наше собственное до конца, если мы будем помогать ближнему поднять и нести иго, под которым он изнемогает. Весь закон в нескольких словах. Здесь только одна, единственная великая сила — любовь!" Таким образом, он был не только верующим, но и христианином в лучшем смысле этого слова.