– Да в таком месте найдутся тысячи отпечатков пальцев.
– Вот для таких случаев и придумали компьютеры, Хэтчер.
Беккер поднялся и снова направился к выходу. На этот раз он не задержался в дверях, но Хэтчер понимал: говорить больше не о чем. Птичка попалась.
Конец дня и начало вечера было самым тяжелым и опасным временем для Майры: работа заканчивалась, и ее воображение получало свободу витать, где ему вздумается. Квартира начинала казаться пустой и гулкой пещерой, в каждом углу которой капля за каплей росли сталагмиты раздражения Майры. В своем постоянном росте, мерещилось иногда девушке, они охватят вскоре всю комнату, заключив ее в небольшом пространстве вместе с оставшимися от матери ковром и литографиями английской охоты на лис с лающими собаками, дадут каменные отростки, такие же острые, как ее раздражение: и в конце концов прорастут сквозь ее тело. Майру только интересовало, сумеет ли она поглотить их, как дерево поглощает вбитый в ствол гвоздь, или же погибнет в страшных мучениях.
Она подошла к своему телескопу, но сегодня он не показывал ничего замечательного. Говард полагал, что она занимается астрономическими наблюдениями. Время от времени такое случалось, но яркие огни города не позволяли увидеть на небе что-либо любопытное. И в любом случае, из окна комнаты Майре был виден весьма ограниченный участок звездного неба.
Телескоп служил для наблюдения за людьми – объектами гораздо более привлекательными для Майры, чем звезды. За ними она следила с неослабевающим интересом. Чудесным посредством оптических линз она могла переноситься на север до зданий Пятнадцатой улицы. На юг ее поле зрения простиралось через разрыв в городской архитектуре на целый километр до Второй авеню. Светофоры на углу Двадцать девятой улицы и Второй авеню позволяли ей подсматривать за водителями во время остановок на красный свет. Как они почесываются, поправляют одежду, щелкают себя по носам, считая себя невидимыми чужому глазу. На востоке ее обозрению представал величественный комплекс ООН и Ист-Ривер позади него. Майра часто ловила в объектив дипломатов и туристов, катера и гидросамолеты на реке; и за всем этим она могла дотянуться взглядом до Куинса.
Сегодня предоставляемые телескопом виды не занимали девушку. Ее влекло, что с неизбежностью происходило ежедневно, в комнату брата.
Комната Говарда таила в себе знакомые вибрации дурных привычек, долго практикуемых в одиночестве. Она испускала эманации секса, греха самоублажения и скрытой вины, то есть являлась отражением сущности Говарда. В каком-то смысле она была больше Говардом, чем он сам, поскольку здесь ничто не ограничивало его самовыражения: здесь не требовалось вежливо вести себя, сдерживать свои чувства, надевать маску публичного образа; здесь он был самим собой.
