— Может, и действительно… Может, и мог… На улицу…
Может быть. Хряк не разубеждал Кузю ни в чем, а я поступал, как Хряк. А Студент, который полулежал на своем матраце с запрокинутой головой (Акула умудрился разбить Студенту и нос тоже), сказал, придерживая у носа тряпицу со льдом и с трудом шевеля разбитыми губами:
— А мог и баптистку порешить. С полпинка. А она его вареньем угощала, конфеты носила. Письма домой отправляла.
Отправить письмо из психиатрии фактически невозможно. Их вскрывают и подшивают к делу. Отправить письма можно только через санитарок, и не абы каких, а сердобольных, иначе ничего не выйдет. Баптистка действительно любила Серегу, подкармливала его, покупала ему конфеты, тетрадки, ручки. А за все это он мог разбить ей голову железной дужкой.
…Студент после удара схватился руками за лицо, и плохо пришлось бы Жене, если бы не Рома Селин, вставший на место Студента. Серега рвался, орал благим матом, лягался и пытался даже кусаться, словно в него бес вселился.
— Студент! О! — кричал Акула. — Ты предатель! Никто тебя не простит! Никто! Ты революцию пре…
Его уложили в койку и начали вязать. Зазвучал «Интернационал»…
…В ответ на аргументы, выдвинутые Студентом в свою защиту, Кузя задумался. Но потом вновь покачал головой и повторил:
— Может, и смог бы… — И через полминуты добавил: — На улицу очень хочется…
Да, больше всего, конечно, хотелось выйти на улицу. Всем без исключения. Например, я, несмотря на два месяца того времени, когда меня каждый день водили в хирургию, оставшиеся четыре месяца жил в психушке без единого выхода на свежий воздух. Раз в две недели во двор психиатрии выпускали выздоравливающих, чтобы они вытряхивали пыль из одеял, да и то лишь двоих… Психи с нашего этажа выстраивались у окон и завидовали. Не скажу, что это была клаустрофобия, но крыша у многих, и в частности у Акулы, съезжала здесь имен-но из-за полного отсутствия прогулок.
Остаток сентября прошел без революций. Акула ходил по отделению одиноким водолазом, запичканный лекарствами по самые гланды, но при встрече со Студентом отворачивался и плевался. Студенту это было неприятно, однако он терпел.
А первого октября к нам поступил старослужащий по имени Герман. Было в нем что-то от первобытного арийца, какими я их себе представлял: самоуверенность, чувство безнаказанности, грубая физическая сила. Он был разрядником по боксу и залетел к нам после мордобоя, устроенного офицеру. По идее, этого отморозка следовало отправлять прямиком на дизель, но в штабе кто-то посчитал, что Герман был не в себе, и его отправили на освидетельствование к нам.
