Кто-то Нетудыхина окликнул:
— Тимофей Сергеевич!
"Сатана! — подумал он мгновенно. — Ну, паскудник! Не оборачиваться! Пусть орет!" Но не выдержал, обернулся и увидел Сережку Фанина, ученика из 10-а класса и своего студийца. Был рад и подал парню руку, потому что среди прочих его учеников Фанин отличался незаурядностью и Нетудыхин втайне подлюбливал его.
— Здрасте! — сказал мальчишка, улыбаясь. Сережа весь светился изнутри и прытью своей напоминал Нетудыхину чем-то жеребенка-стригунка.
— Я вот что хотел спросить, — сказал он без всяких вступлений. — "Дано мне тело — что мне делать с ним, таким единым и таким моим? За радость тихую дышать и жить. Кого, скажите, мне благодарить?" Мандельштам. Почему тело? Куда же делась душа? Ведь сначала дана душа, а потом — тело?
Нетудыхин посмотрел на Фанина и сказал:
— Нельзя так ставить вопрос, Сережа. Тело и душа сосуществуют неразрывно. Правда, у иных людей душа зарастает таким чертополохом, что ее уже почти и нет как будто. Но есть просто обладатели тел и есть люди-гении. Мандельштам не отличался заметностью своего тела. Но душа, дух у этого небольшого человека были выдающимися. Ты прочитай его стихотворение внимательно. Там дальше и душа появляется. Разберешься — потом поговорим. Мандельштам — поэт не для легкого чтения.
Парень задумался. Он, кстати, сам раскопал Мандельштама и теперь пытался понять его, кропотливо собирая о поэте-мученике даже самую незначительную информацию.
В школьной студии у Нетудыхина таких выпадавших из общего ряда было двое ребят. Вот этот, Сережа Фанин, и еще один — шепелявый, погруженный не по-детски в себя и совершенно неожиданный Дима Хмель. Мир Димы был анимистичным. Окружающее он воспринимал через животных и растения. Животные у него разговаривали между собой, а растения кровоточили и умирали, подобно людям.
В отличие от Димы Хмеля Фанин был несколько отвлечен и неуемно любопытен. У подростков такое наблюдается нередко. Но быстро проходит. У этого — пока не проходило. Он все хотел объять, всем интересовался, и глаза у него горели ненасытно. Еще не было у него своей точки отсчета, но где-то в душе его уже пробивалась струя истинной поэзии. Нетудыхин много ожидал от Фанина и побаивался за его будущее.
Шли рядом, Тимофей Сергеевич со своим неизменным портфелем и слева — Фанин. Доходили до перекрестка. Здесь Нетудыхину надо было поворачивать направо — туда, к себе домой. Приостановились.
— А вообще, Сережа, — сказал Тимофей Сергеевич, — не ставь перед собой вопросов, которых ты не можешь решить. Надорвешься.
