В полдень Альбинус сложил чемодан и переехал к Марго. Фриду оказалось нелегко уговорить остаться в пустой квартире. Она наконец согласилась, когда он предложил, чтобы в бывшую комнату бонны вселился бравый вахмистр, Фридин жених. На все телефонные звонки она должна была отвечать, что Альбинус с семьей неожиданно отбыл в Италию.
Марго встретила его холодно. Утром ее разбудил бешеный толстяк, который искал Альбинуса и обзывал ее последними словами. Кухарка, женщина недюжинных сил, слава Богу, вытолкала его вон.
— Эта квартира, собственно говоря, рассчитана на одного человека, — сказала она, взглянув на чемодан Альбинуса.
— Пожалуйста, я прошу тебя, — взмолился он.
— Вообще, нам придется еще о многом поговорить, я не намерена выслушивать грубости от твоих идиотов родственников, — продолжала она, расхаживая по комнате в красном шелковом халатике, сунув правую руку под левую мышку, энергично дымя папиросой. Темные волосы налезали на лоб, это придавало ей нечто цыганское.
После обеда она поехала покупать граммофон. Почему граммофон? Почему именно в этот день? Разбитый, с сильной головной болью, Альбинус остался лежать на кушетке в безобразной гостиной и думал: «Вот случилось что-то неслыханное, а я довольно спокоен. У Элизабет обморок длился двадцать минут, и потом она кричала — вероятно, это было невыносимо слушать, — а я спокоен. Она все-таки моя жена, и я люблю ее, и я, конечно, застрелюсь, если она умрет из-за меня. Интересно, как объяснили Ирме переезд на квартиру Поля, спешку, бестолочь? Как противно Фрида говорила об этом: „И госпожа кричала, и госпожа кричала“ — с ударением на „и“. Странно, ведь Элизабет никогда в жизни не повышала голоса».
На следующий день, пользуясь отсутствием Марго, которая отправилась накупить пластинок, он написал длинное письмо. В нем он убеждал жену совершенно искренне, но, может быть, слишком красноречиво, что ценит ее так же высоко, как прежде, — несмотря на свое приключеньице, «разом разбившее наше семейное счастье подобно тому, как нож маньяка рассекает холст». Он плакал, и прислушивался, не идет ли Марго, и продолжал писать, плача и шепча. Он молил жену о прощении, однако из письма не было видно, готов ли он отказаться от своей любовницы.
