В десять Поль наконец ушел. Фрида, как всегда, замкнула за ним дверь на цепочку, задвинула стальной засов. Теперь уж Марго не выбраться!
— Ужасающе хочется спать, — сказал Альбинус жене, нервно зевая, и зазевал не переставая. Они легли. Все было тихо в доме. Вот Элизабет собралась потушить свет.
— Ты спи, — сказал он, — а я еще пойду почитаю.
Она дремотно улыбнулась, не заметив его непоследовательности.
— Только потом не буди меня, — пробормотала она.
Все было тихо, неестественно тихо. Казалось, что тишина накапливается, накапливается, а потом вдруг перельется через край и рассмеется. Он соскользнул с кровати и в пижаме и в мягких туфлях бесшумно пошел по коридору. Странно сказать: страх рассеялся. Кошмар теперь перешел в то несколько бредовое, но блаженное состояние абсолютной свободы, присущее грешным сновидениям[28].
Альбинус на ходу расстегнул ворот пижамы. Все в нем содрогнулось. «Ты сейчас, вот сейчас будешь моей», — подумал он, тихо открыл дверь библиотечной и включил приглушенный свет.
— Марго, сумасшедшая, — сказал он жарким шепотом.
Но это была всего лишь красная шелковая подушка, которую он сам же на днях принес, чтобы, удобно устроившись, просматривать «Историю искусства» Нонненмахера (10 томов, ин-фолио)[29].
Марго сообщила хозяйке, что скоро переезжает. Все складывалось чудесно. В воздухе жилья своего поклонника она почувствовала добротность и основательность его богатства. Жена, судя по фотографии на ночном столике, нимало не походила на даму, которую Марго представляла себе, — пышнотелую, высокомерную, с мрачным выражением и железной хваткой; напротив, это, видно, была смирная, нехваткая женщина, которую можно отстранить без труда.
Сам Альбинус даже нравился ей: у него была благородная наружность, от него веяло душистым тальком и хорошим табаком. Разумеется, густое счастье ее первой любви было неповторимо. Она запрещала себе вспоминать Миллера, меловую бледность его впалых щек, неопрятные черные волосы, длинные, всепонимающие руки.
Альбинус мог успокоить ее, утолить жар, — как те холодные листья подорожника, которые так приятно прикладывать к воспаленному месту. А кроме всего — Альбинус был не только прочно богат, он еще принадлежал к тому миру, где свободен доступ к сцене, к кинематографу. Нередко, заперев дверь, Марго делала перед зеркалом страшные глаза или расслабленно улыбалась, а не то прижимала к виску подразумеваемый револьвер. И ей сдавалось, что ухмылочки и улыбочки у нее выходили не менее ушлые, чем у любой фильмовой актрисы.
