– Часа два придется подождать. Будет машина, отвезет вас на заставу, а оттуда уже – как получится. С вашим старшим связаться через что можно?
Я продиктовал телефон Артура. И, если тот не ответит, телефон деканата.
– Понял, – сказал лейтенант. – Идите пока поешьте. Сереж, накорми студентов!
Мы сели за стол. Давешний младший сержант выдал нам по миске и по ложке, поставил на стол хлебницу, прикрытую бязевой салфеткой (ну, разумеется, портянкой, только новенькой), снял с печи кастрюлю, обмотанную полотенцами. Приподнял крышку, принюхался… расплылся в улыбке.
– Хорош боржщчец! Ну, разливайте сами, сколько кому надо. В каком звании, пехота?
– Сержант запаса.
– Тогда правила знаешь.
– Дык-ть… Мариш, подставляй.
Борщ и вправду был хоть куда. Отнюдь не сплошное сало плавало в нем, а уваристая мясистая рулька; и картошечка была аккуратно порублена кубиками, и свекла, и морковка, а лук и капусту, похоже, предварительно потомили на сковородке (да, знаю, что не канонический это рецепт, не канонический, но зато вкусно). Только когда я наливал это лакомство Маринке, то обратил внимание, что у нее дрожат руки.
– Что-то не так? – спросил тихо.
– Не знаю, – так же тихо ответила она. – Не могу понять…
Это не было кодовой фразой из знаменитого и сто раз перечитанного романа («В августе сорок четвертого», если кто не въехал), но я вспомнил именно ее – и против своей воли, против объективной расслабляющей реальности – насторожился. Не подавая виду, естественно.
Налил себе, взял ломоть серого, посолил. Нацелился ложкой в борщ. Вот сейчас я подцеплю вкуснятину со дна…
Борщ в миске слегка подрагивал. И даже не слегка. Поверхность его покрывала рябь – круговая стоячая волна, – и в центре миски то и дело вздымался маленький заостренный пик. Я смотрел на это и понимал, что быть такого не может, но оно есть… а потом ступни тоже ощутили вибрацию. Я посмотрел на Маринкину миску – в ней борщ тоже отплясывал. А потом я увидел глаза Маринки – и в них ужас.
– Не предусмотрели, – сказал кто-то сзади.
– Она нас видит, – сказал другой.
И тут, как в Маринкином видении, которое она пересказывала Ирине Тойвовне, все окружающее смялось, как тонкий бумажный лист, и обнажились темно-зеленые пластиковые панели, круглые иллюминаторы, за которыми стремительно проносились верхушки деревьев, – и ровный рокот, который я до того просто отказывался слышать, ворвался в уши. Стол из деревянного стал пластмассовым, и пластмассовыми были тарелки и ложки…
