Вспоминал об офицерстве начала века, почему-то произнося слово "офицер" через "ы", о Первой Мировой войне и о революции, о моем деде, которого в разговорах со мной почти всегда называл "твой отец", о своем брате, следы которого затерялись где-то в Париже в конце 30-х годов, о царе Николае, которого он, конечно, видел много раз, и много о чем еще.
Через год умер и он, почти ослепший и наконец в девяносто с лишним лет почувствовавший себя стариком. "Житейское море воздвизаемое зря напастей бурею, к тихому пристанищу Твоему притек", – пели, отчаянно фальшивя, певчие в церкви на Охтинском кладбище во время его похорон. "Когда погребают эпоху", – вспомнилась мне тогда строчка из Анны Ахматовой, ибо с ним, добравшимся до "тихого пристанища", действительно уходила эпоха. Уходил, окончательно и бесповоротно уходил в прошлое не календарный, а настоящий XIX век.
Формально закончившийся 80 с лишним лет тому назад, он еще в каком-то смысле продолжался благодаря людям этого поколения: теперь же он буквально на глазах становился древней историей. Тем более что, кроме рисунков (не знаю, целы ли они теперь?), от дяди Сережи ничего не осталось. Разумеется, никаких мемуаров он не писал.
А еще через несколько лет было переиздано, и не один раз, а многократно, соловьевское "Оправдание добра". Книга (я имею в виду сейчас именно тот ее экземпляр), которая казалась мне бесценной, вроде бы перестала быть нужной, но зато обрела уникальность в каком-то новом смысле. Как памятник эпохе.
Владимир Соловьев говорит о том, что мировая культура и человечество в целом немыслимо без национальных культур и наций. Что же касается наций, то они не могут существовать без семей и без истории конкретных семей. Без семейных преданий и семейной памяти просто невозможна национальная культура. Именно так пишет Соловьев в том самом "Оправдании добра", которое я дрожащими от счастья руками положил в портфель в комнате у дяди Сережи.
Когда у народа отбирают семейную память и заставляют его забыть свои семейные предания, тогда здоровое национальное чувство вырождается в его суррогат – непременно агрессивный национализм. Страшная беда России заключается в этой атрофированности памяти – не национальной, а именно семейной.
С точки зрения Соловьева, семья – это ни в коем случае не горизонталь (супруги и их дети), но вертикаль: дети, родители, деды, прадеды и так далее. Как раз эта вертикаль с ее памятью и историей в России конца XX века почти полностью отсутствует, что, по Соловьеву, является катастрофой для нации, которая может состоять только из таких семей, но ни в коем случае ни из чего другого.
