— А что, мой старичина, что у вас нового?
— А, пан стольник, хуже всего, что ничего. Но знаешь, радоваться, или горевать, и все как будто ждешь бури, а какой сам не ведаешь.
— Что ваш паныч?
— Паныч?! Да мы его почти не видим. Бог его знает, что он делает! Уходит со двора чуть свет, возвращается ночью, и никто не разберет, чем он занимается. Меня часто продирает по коже мороз, как подумаю о нем.
— Да вы бы его спросили.
— Да, будто он станет отвечать! Точь-в-точь, как покойный отец, ходит да молчит, молчит да ходит. Добрый, почтенный паныч, да вот два недостатка только: все молчит, да табаку не нюхает. Это его и погубит.
— Что же вы о нем думаете? Верно гуляет, молодец?
— Пускай бы гулял, молодому пиву надобно поиграть так нет же, он всегда трезв и только что-то потихоньку делает и прячется со своим делом…
— Это очень худо, — сказал стольник. — Надобно непременно разведать.
— Разведывали уже мы с Доротой. Скажу даже вам, — прибавил Матвей потихоньку, — мы за ним подсматривали, но ничего не узнали. Войдет в какой-то дом утром, а выйдет из него только вечером.
— Ну, так надобно было разведать, кто там живет.
— А кто живет? Живет внизу старик купец, да еще сапожник, а вверху какой-то шляхтич, да еще какие-то две-три семьи, а о нем нет ни слуху, ни духу.
Стольник нахмурился, пожал плечами и замолчал.
— Я с ним поговорю об этом, — сказал он, — он мне признается. Не вор же он и не мошенник, в этом я уверен.
В это время вошла с заплаканными глазами Дорота, а Матвей пошел купить для лошадей сена. Старая служанка осмотрелась кругом и спросила гостя таинственным голосом:
— Знаете ли вы, что сделалось с нашим панычем?
— Знаю, знаю! Матвей мне рассказал.
— Нет, он ничего не знает, — и она залилась слезами, — он ничего, говорю вам, не знает!..
— Боже мой, что же такое? Говори, ради Бога, говори скорее!
— Если бы покойник это увидел, он умер бы с горя…
— Что же такое? — завопил он вне себя от испуга. — Ради Бога, говори!..
Дорота приблизила свои губы к уху пана стольника и шепнула:
— Он сделался купцом!
Если бы гром грянул над головой стольника, и тогда бы старик так не побледнел и не встревожился! Слова замерли у него на устах. Он задрожал всем телом и стоял как вкопанный с потупленными в землю глазами.
— Как, что? — произнес он, наконец, прерывающимся голосом. — Не может быть, говорю я тебе, быть не может! Он, Секиринский, потомок гетманов и каштелянов!..
— Тише, пан стольник, тише; еще кто-нибудь услышит вас. Да, да, он сделался купцом.
