Взобравшись на верхушку стога, Макбет быстро заработал передними лапами, разрывая сено.
От меня до стога — не более сорока шагов, и на его верхушке, на зорю, хорошо видно собаку.
На озеро налетела утка, и увидев на стогу собаку, свернула в сторону.
— Куда же девать Макбета? Он будет отпугивать уток…
Девать некуда и поздно, — где-то в лугах уже стукнул выстрел.
Вечер испорчен, и никто, кроме меня, не виноват в этом; если бы первым выстрелом я убил гуся, то во время вернувшись на сидку, успел бы сделать себе шалаш на сухом месте, и укрыл бы от холода Макбета, не заставляя его лезть на стог.
Чувство неудовлетворенности собой овладело мной.
Прежде, таких промахов не было. Я отпустил бы подальше гуся и убил бы его сразу; ныне же, увидав гуся, заволновался, как желторотый охотник.
— Ничего не поделаешь! Пришла старость…
Но такие печальные мысли рассеял Макбет; он скоро кончил свою работу и улегся в вырытой им в верхушке стога ямке.
На верху стога виднелись только вз'ерошенные клочки сена, и собаки не было видно.
Мысленно, я похвалил Макбета: наверху стога, в сухом сене, ему теплее, чем внизу у стога, и поместившись в своем ложементе, он не помешает моей охоте, — согреется и уснет.
Звеня крыльями, высоко летели над лугами большие (сотенные) стаи уток на другой берег Камы, — кормится на яровых полях ночью.
Это шла утка полевая.
Вскоре за ней пойдет кормиться на озера и наша утка, — луговая.
Кое-где по лугам начали стрелять.
В морозном осеннем воздухе, выстрелы казались слабыми ударами кнута или хлопушки.
На камских песках, как бы звеня колокольчиками, лебеди перекликались.
Днем — сонные и беззвучные луга, вечером проснулись, наполнились движением и заговорили теми языками, которые охотникам знакомы и понятны.
Небольшими стайками и в одиночку, — по лугам полетели «наши» утки, — луговые.
Начался вечерний перелет. Зачастили выстрелы на сидках.
Пора бы выстрелить и мне.
Трепет ожидания прилета птицы и наступления одной из радостей охоты достиг кульминационного пункта…
С сильным свистом, как брошенный невидимой рукой, чуть не задев меня за шапку, кряковной селезень, грузно, — «утюгом», — спустился в камыши.
Спустился рядом, в нескольких от меня аршинах, всхлопнул крыльями (оправился), и тихо шваркнул, — нет ли на озере товарищей.
Я кашлянул.
Селезень поднялся кверху. Узкая полоса красного света прорезала вечерний сумрак, и убитая выстрелом птица, упала в воду, — там же, где и поднялась.
Немного побилась крыльями в воде и затихла.
