Сначала, после ссоры с Ольгой Павловной, он хотел успокоить себя, отодвинуть, как всегда, неожиданно возникшее вновь имя Модеста, упаковать его в самом затаенном, подспудном сейфике своего безукоризненно дисциплинированного мозга. И почти добился этого. Он уверил сам себя в том, что ему спешно необходимо подумать над общим видом нового морского ближнего разведчика, который мог бы на равных конкурировать с конструкцией «МБР», над которой работало бюро Григоровича, — словом, просто поразмышлять и прикинуть предварительно, с чем можно будет выходить к заказчикам в ближайший год. Утвердив себя в этой необходимости, он тут же решил, что в ежедневной текучке в КБ ему по-настоящему углубиться не дадут и придется заниматься этим дома.
В первый вечер дома он долго не подходил к чертежной доске, закинув руки за голову, валялся на диване, неспешно, почти лениво, размышляя. Он решил, что делать «чистый» морской разведчик он не будет, что сейчас нужна простая и надежная машина, которая бы на равных работала и на флот и на армию — нечто универсальное, соединяющее в себе достоинства и гидросамолета, и обычного сухопутного разведчика.
Похоже, без дерева не обойтись. Корпус амфибии, крылья и хвостовое оперение надо будет рассчитывать на дерево и прессованную фанеру с полотняной обшивкой и обклейкой. Но мощные нагрузки дерево не выдержит, следовательно, нужен кольчуг-алюминий — и легок, и ничем не уступает знаменитому дюралю. Но как разнести под нижними крыльями поплавки? Поставить их под консолями? Нет, что-то не так…
Томилин лежал долго. Потом сел, фыркнул облегченно. Это еще нужно было проверить, но то, что ему пришло в голову, казалось свежим и необычным. Если сделать верхнее крыло гораздо большего, чем обычно, размаха, с самым «толстым» из возможных профилем, да еще установить его под большим углом, основную подъемную силу верхнее крыло, зонтичное, возьмет на себя. И тогда нижнее крыло можно будет сделать совсем невеликим. А как это будет выглядеть?
Томилин поднялся с дивана, сдерживая себя, долго затачивал до игольной остроты фаберовские карандаши, накалывал шелковистый лист ватмана на свою прекрасную чертежную доску. Он всегда испытывал наслаждение перед девственной белизной бумаги, первой аккуратной линией на ней — словом, перед всем тем, что он называл одним словом «марать».
Он работал увлеченно и долго. Для вдохновения включил мощный ламповый приемник, вещь дорогую и еще редкую в Москве, занимавшую своей тумбой целый угол. Копенгаген передавал аргентинские танго, и работалось под музыку легко и безмятежно.
