— Видишь? — негромко сказала Дебби. — Когда, все вокруг становится синим, кажется, что весь мир затаил дыхание. Это и есть синий мир. Мы с бабушкой любили посидеть на крылечке в сумерки. Мы качались в диване-качалке, а она пела мне песенки, которые давным-давно пела ей ее мама. Такие песни не меняются; меняются лишь голоса. — Она отвернулась и улыбнулась. Джон заметил, что она смотрит на юго-восток. — Бабушка говорила, что синий мир — это вход в ночь, но этого совсем не надо бояться. Напротив! Она говорила, что синий мир приходит снова — на рассвете, и тогда он оказывается выходом из ночи. Она говорила… Говорила, что синим миром Господь хочет сказать нам, что новый день обязательно придет. — Взглянув на него, Дебби горько усмехнулась:
— Меня воспитали баптисткой. Дико смешно, правда?
Джону было совсем не смешно. Но он промолчал. Он лишь наблюдал за ее лицом, пока она плыла по волнам своей памяти.
— Я давно об этом не думала, — продолжала она. — Казалось, что он пропал навсегда. Этот синий мир. Может быть… Я просто перестала смотреть… Не знаю. — Она подошла к памятнику, склонилась и провела пальцами по беломраморной резьбе. — Странно, да? Люди живут, умирают каждый день, а ты про них ничегошеньки не знаешь. Все варятся в своих делах, как в огромном кипящем котле. Хочу сказать — все мы одинаковые, да? — Она посмотрела на Лаки. Глаза ее ярко блеснули в синих сумерках. И отвела взгляд. Пальцы крепко сжимали мраморную стелу. — Я хочу выбраться из этого. Хочу… все изменить. Что-то происходит не так. Все идет не так, и я даже не понимаю, куда все это идет. — Она низко склонила голову. Джон услышал сдавленное рыдание. Тот же самый звук заблудившегося, потерянного ребенка, который услышал он во время исповеди. Сердце его рвалось успокоить ее. Он уже сделал шаг по направлению к ней, готовый положить ей на плечо руку и признаться, что его имя не Лаки, а Джон Ланкастер и что он католический священник…
— Не трогай меня, — сказала она, не поднимая головы. — Ладно? Не трогай меня пока.
Джон остановился и убрал руку. Момент пролетел как засохший лист.
— Прости меня, — взяла она его за руку. — Я иногда стерва. — Она внимательно посмотрела ему в лицо и прикоснулась пальцем к левой щеке… Он поморщился. — Я тебя поцарапала. Черт возьми, может, мне устроиться в женский бокс или борьбу, а?
— Меня бы это не удивило.
— Послушай… Я на тебя не сержусь. Я знала, что получить мне эту роль — очень большая проблема. Ты не виноват, что меня вышвырнули. Ты еще по-прежнему мой Лаки, да? Родственная душа?
