— Вы думаете, надо вино?
— А вы нет?
— Отчего же, я хочу, тем более, что мы с вами и закат встретили, и руку вы мою изучили.
Официантка проворно убежала, словно чувствуя голод Эли.
— А знаете, что особенно сильно сближает людей? — спросил он.
— Беда?
— Беда, да. Но это из драматических событий. А из обычных?
— Постель?
Он хмыкнул и даже чуть смутился от ее смелости.
— Насчет постели я согласен. Но сейчас я хотел сказать: еда, общая трапеза…
Эли возвратилась домой около трех ночи. Давным-давно она так поздно не задерживалась на свиданиях. И было ли это свидание? Смутил ли ее покой Даниэль? Она не смогла точно ответить. Они даже не целовались. И ее руки он коснулся всего дважды — когда гадал и когда знакомились. Через несколько часов ей уже надо на работу, но не спалось. Эли лежала под одеялом и вспоминала прошлое.
Между двумя точками недолгой человеческой жизни — рождения и смерти — можно провести великое множество линий. Прямых и жирных, словно мажорные аккорды. Еле заметных пунктирных. Синусоид с подъемами и спадами. Парабол и гипербол, уносящихся в бесконечность или бесконечно приближающихся к нулю. Ломаных, спиральных, витиеватых.
Основы жизненной геометрии Эли начала постигать в детстве. Скромный домик ее родителей располагался у самого побережья. По утрам, когда она выходила во двор, слышался неумолкающий гул прибоя. Море не пахло, но воздух здесь абсолютно отличался от обычного городского воздуха. С годами, когда Эли навещала маму с папой, домик казался еще меньше и скромнее, словно бы съеживался, как съеживаются, старея, люди. Но при этом, по мере удаления от него во времени, он становился для Эли все ближе и роднее. Она хорошо помнила себя лет в одинадцать-двенадцать, когда надежность жизни казалась незыблемой. От всего дурного ее охраняли родители. И где-то неподалеку, словно еще одна стена от всяких неприятностей, — бабушка с дедушкой. Впервые она узнала тогда, что такое смерть. То есть Эли, конечно, видела мертвые деревья, тела кошек, собак, жуков, ящериц, птиц, она слышала от друзей и подружек, что кто-то из их родственников умер. Но это было далеко, как бы ее не касалось. А детские впечатления сводились обычно к страху перед мертвым телом или боязнью войти в комнату с трупом, к страшным рассказам про кладбище. Когда же в неполные двенадцать лет девочка Эли увидела неподвижное, восковой бледности тело своей бабушки, лежащее на столе — а всего лишь неделю назад бабушка была розовой, любящей, бесконечно балующей свою внучку, — сердце Эли наполнилось леденящим ужасом и болью, словно часть ее самой умерла. Она села тогда обессиленная на стул около мертвой бабушки и смотрела на нее, даже сквозь нее, по-детски еще не осознавая неотвратимость и необратимость смерти. По прошествии двух или трех лет мама взяла ее на кладбище. Эли тогда спросила:
