Адольф стоял один наверху, на холодном октябрьском ветру.
Режиссер напоследок еще раз усилил для него громкость. Толпа послушно грянула последнее «Зиг хайль».
Адольф поднял здоровую руку, но уже не в нацистском приветствии, а в каком-то знакомом, легком, полунебрежном англо-американском взмахе. И тоже скрылся из виду.
Вместе с ним скрылись и последние солнечные лучи. Небо уже не было больше кровавым. Ветер носил по арене стадиона пыль и страницы объявлений из какой-то немецкой газеты.
— Сукин сын, — пробормотал старик. — Давай-ка отсюда выбираться.
Они оставили горящие факелы и развевающиеся флаги и лишь выключили звуковую аппаратуру.
— Жаль, что я не принес пластинку с «Янки Дудль», мы бы под нее сейчас ушли, — сказал режиссер.
— Зачем пластинка? Сами насвистим. Почему нет?
— Верно!
Он взял старика под локоть, и они стали в темноте подниматься по лестнице, но лишь на половине пути у них достало духу попытаться свистеть.
И вдруг им стало так смешно, что они не смогли закончить мотив.
