Места здесь разделялись очень строго, и категорий было множество, начиная от «баррерас» — непосредственно у забора, ограждавшего арену, и кончая последними рядами. А между этими полюсами шли «контрабаррерас», ряды с 1а по 6а и отдельно с 6а по 11а, и всякие нижние и верхние ложи, и балконы, и еще ряды, и еще балконы, и просто «ступени». Все это венчало двухэтажное ожерелье балконов под красной черепичной крышей. Среди них выделялись ослепительно белая королевская ложа и еще несколько лож для всяких важных персон. Цены варьировались от пятидесяти долларов до четырех. Но будь то лучшие или худшие места, сидеть на немыслимо узких каменных скамейках было очень неудобно.
Они подъехали минут за тридцать до начала, но вокруг гигантского здания уже кипела толпа. На подстилках, уложенных прямо на землю, уличные продавцы расставили цветы, дешевые фигурки быков и торреро из папье-маше, коробки с настоящими бандерильями, воду, конфеты, бутерброды.
С трудом протиснувшись через толпу в мрачные, прохладные галереи под трибунами, они за двадцать пять пезо приобрели видавшие виды, стершиеся кожаные подушки, на которые зрители садяться, чтобы уберечься от грязных каменных трибун, и которые в порыве возмущения швыряют прямо на арену в какого-нибудь оплошавшего торреадора. Контролеры провели их на места, и тут Монастырский оценил красовавшееся на билете слово «сомбра», — теневая сторона и понял, почему такой билет стоит намного дороже, чем с пометкой «сол» — солнечная сторона. Дневное светило палило невыносимо, было жарко и в тени. А уж на солнце…
Продавцы пива, лимонада, «пепси-колы» надрывались, носясь по трибунам, большинство зрителей были в рубашках, в легких платьях. Но не все. Монастырский заметил, что то и дело контролеры почтительно вводили под руки толстых или поджарых стариков в пиджаках при бабочках и галстуках. Старики носили воинственные усы и бакенбарды и дымили гигантскими сигарами. Их сопровождали старухи, одетые по моде прошлого века. И Монастырский подумал, что эти пары, наверное, с прошлого века не пропустили ни одной корриды.
Впрочем, сидели на этих недешевых местах и более демократические зрители. Перед их группой уселись человек пять могучих мужчин с обнаженными волосатыми руками в распахнутых до пояса рубахах, открывавших волосатую грудь. Они громко кричали, курили какие-то зловонные сигарильо, а один то и дело задирал голову, поднимал пятилитровый бурдюк и, нажав на него, пускал себе в рот тугую струйку белого вина. Потом, оглядевшись, пытался угостить соседей. Кто-то из вежливости делал глоток, кто-то отказывался, и тогда волосатый мужчина бросал на обидчика угрожающий взгляд. Когда он начал угощать их, и Монастырский, и Трентон, и Боб отказались. Положение спасла Кэрол. Очаровательно улыбаясь, она сначала глотнула тонкую струйку, потом, к великой радости волосатого, приложилась еще. Кончилось тем, что испанец стал уже с тревогой следить за своим худеющим бурдюком, который Кэрол все не выпускала из рук,
