- Думаешь, поймут? - спросил Таланов.
Владислав с сомнением поглядел на рисунок.
- А кто его знает! - сказал он.
Их все-таки поняли, по-видимому. В овальном окошечке опять появилась рука и махнула справа налево.
- Что это значит: согласны? Или поняли? - вслух рассуждал Таланов.
У окошечка возникло одно лицо, потом другое. Потом оба исчезли. Окошечко стало быстро мутнеть, затянулось пленкой, стало непрозрачным, потом слилось со стеной.
- На сегодняшний день, видимо, конец, - резюмировал Таланов.
* * *
- Понятно почти все, - сказал Казимир. - Первая табличка: "Кто вы? Откуда вы? Друзья или враги? Хотим говорить с вами. Не можем выйти. Боимся..." Вот тут непонятно, чего они боятся. Слово это должно звучать примерно так: "глег". Боятся они глегов - во множественном числе.
- Наверное, их правители. Или полиция.
- Я нигде ничего не читал про глегов. Правительственная стража у них называется иначе - минени. Правительство называется по-разному, но тоже не так.
- У них, ты говорил, было что-то вроде парламента? - спросил Таланов.
- Да, и что-то вроде президента. Только, по-видимому, с диктаторскими правами. Теперь вторая табличка. Там написано: "Мы сказали: боимся глегов. Глеги неумолимы. Не можем выйти. Спасите нас".
- Вот и пойми что-нибудь! - вздохнул Таланов. - Кого - нас? Кто эти глеги и как до них добраться? Ну, утро вечера мудренее. Пойду проведаю больных.
Он вошел в первую кабину медицинского отсека. Там никого не было. Он постучал в дверь изолятора - никто не ответил. Таланов вошел в изолятор. Виктор и Герберт стояли спиной к нему, у койки Карела.
- Я спал... - тусклым, безжизненным голосом говорил Герберт. Или, может быть, не спал... а думал, что сплю.
- А зачем ты взял с собой сюда лучевой пистолет?
- Я шел дежурить... я не знал, что заболею... а потом забыл...
- Что случилось? - еле выговорил Таланов.
Виктор медленно обернулся к нему. Лицо у него было такое же бледное и осунувшееся, как у Герберта.
- Карел... он покончил самоубийством.
Таланов шагнул к койке. Карел лежал, запрокинув голову, лицо его было сведено судорогой страдания. Под распахнутой рубашкой пылало на груди пятно лучевого ожога.
"Зелено-серая рубашка... любимая его рубашка, вроде талисмана, подумал Таланов. - Где он только не побывал в этой рубашке... Двенадцать лет в космосе... Пятый полет к неизвестным планетам... И такая нелепая смерть. От страха... от страха перед самим собой". Таланов стоял, склонив голову, и чувствовал даже не горе, а холод и невыносимую усталость. Такую усталость, когда все-все равно. И опять он подумал, что это начало болезни, и напряг волю, чтобы стряхнуть с себя оцепенение.
